Богова делянка - Луис Бромфилд Страница 8

— А как насчет детей природы — Хэлли Чемберса и Мэри?

— Какой еще Мэри?

— Индианки, которая сидела на полу у входа.

— Ее развратили.

— А солдаты и лейтенант?

Полковник презрительно хмыкнул:

— Солдаты есть солдаты. Они не в счет.

— А охотники? Voilà[1] дети природы!

— Ах эти? Они как будто народ неплохой.

— А между прочим, это они развратили Мэри. Таскают ее за собой повсюду. Она живет с обоими.

Полковник оставил его слова без ответа.

— Ну а владелец постоялого двора Уэйлер?

— Мне он кажется честным, здравомыслящим человеком.

— Хитрый и жадный. В вашей утопии он найдет себе место.

Полковник положил трубку.

— Вам легко издеваться.

— Нет, мой друг, все эти ваши «дети природы» слишком похожи на благородных дикарей из пьес Вольтера, который в глаза не видал ни одного краснокожего и сам дня не мог прожить без первоклассного повара и без того, чтобы его окружали цивилизованные люди.

И снова Полковник промолчал в ответ, и иезуит продолжал:

— Существует царство божье, и царство человеческое; царства человеческие ничем не отличаются друг от друга, будь они республиками или деспотиями.

Сами того не замечая, они перешли на французский язык. Теперь клевавший носом солдат мог понять их еще меньше, чем когда они говорили о боге, цивилизации и природе. По-французски Полковник говорил свободно, потому что в дни его юности в большом доме на берегу Чесапикского залива никогда не обходились без француза-иезуита. Первый Макдугал, переселившийся в колонии, был приверженцем Иакова II, и Полковника воспитали в правилах римско-католической церкви, однако с той поры он проделал немалый путь. В двадцать лет исповедовал деизм, а теперь если и верил в бога вообще, то в какого-то расплывчатого и романтического жан-жаковского бога.

От этих двух людей веяло изысканностью, словно сидели и разговаривали они не в бревенчатом блокгаузе с земляным полом, а в креслах, стоявших на паркете орехового дерева, и глиняные кружки, из которых они пили вино, были бокалами тончайшего хрусталя. Вскоре солдат захрапел в углу, поскольку он не хуже священника знал, что опасаться больше нечего и часовой на посту — это всего лишь проформа. После Битвы Поваленных Бревен угроза со стороны индейцев миновала и от былой их силы ничего не осталось.

Свечи догорели, и теперь только пламя очага освещало комнату; все же собеседники оставались сидеть, и разговор их то вспыхивал, то угасал. Когда один из них заводил речь о предмете, не представлявшем интереса для другого, они не обращались к общим фразам — оба были люди зрелые и считали недостойным себя заниматься пустой болтовней. Но даже в молчаливые минуты оба сознавали, что между ними существует некая связь, словно в глубине души они разделяли общую грусть. Иезуит отдавал себе отчет в том, что именно тревожит его, но из двоих ему посчастливилось больше, потому что при своем блистательном интеллекте он был человеком глубоко верующим и в вере всегда мог найти прибежище от разочарований. Полковник, уступавший французу в ясности и реалистичности ума, не умел ни смириться со своими разочарованиями, ни искать прибежища в боге.

Наконец и огонь в очаге начал угасать. Полковник встал и смущенно, как будто он это просто так, подбросил несколько поленьев в огромную пасть очага; вдруг он остановился и стал прислушиваться.

— Кто-то зовет. Слышали?

Священник прислушался:

— Нет, но слух последнее время начал изменять мне.

Крик повторился, и на этот раз отец Дюшен услышал отдаленное «Хэлло!» и пошел к двери. Он снял с крючка фонарь, предназначавшийся для уснувшего стража, открыв дверь, вышел на улицу и поднял фонарь высоко над головой. Полковник вышел вслед за ним и стоял, напряженно вглядываясь в дальний конец вырубки.

Ночь была прохладная, ярко светила луна, грязь подмерзла, и, когда Полковник вышел за дверь, под его тупоносыми сапогами стала с хрустом ломаться ледяная корочка. Они довольно долго ждали, вслушиваясь, но крик не повторялся, и только филин ухал где-то в ближнем лесу. Затем внезапно и совсем близко снова послышался голос, и из леса на залитую лунным светом поляну вышел худой высокий человек. Он вел под уздцы мула, нагруженного так, что самому сесть было некуда. Человек увидел фонарь и пошел прямо на свет. Оказалось, что он одет в домотканые штаны, кожаную куртку и цилиндр. На плечи была накинута потертая медвежья шкура. Настоящее огородное пугало под лунным светом. Даже иезуит не производил здесь столь странного впечатления. Священник поднял фонарь повыше, и приятели увидели, что пришелец довольно молод. Лицо у него было длинное, с длинным носом, впалыми щеками и жестким ртом.

— Добрый вечер, джентльмены, — сказал он. — Насколько я понимаю, это пентлендский блокгауз? Я Сайлас Бентэм. Из штата Массачусетс. Из города Вустера, если поточней.

Человек протянул руку, и Полковник пожал ее, но тень досады скользнула по его лицу, словно он вспомнил свои же слова — «лавочники и торгаши только для того и существуют, чтобы надувать друг друга», получилось так, будто он встретил в раю призрака.

Незнакомец спросил, где бы ему пристроить своего мула, и Полковник проводил его в сарай, где стояла его собственная кобыла и четыре вола, и подождал, пока тот не скинул первый вьюк со спины усталого животного.

— Если б не такая яркая луна, я бы, наверное, заблудился, — сказал человек. — Рассчитывал добраться сюда засветло. — Голос у него был бесстрастный, скорее приятный, но удивительно монотонный и невыразительный.

— Вы, наверное, хорошо знаете дорогу, — сказал Полковник.

— Первый раз в этих краях.

— Как же вы рискнули идти без проводника?

— Проводники денег стоят, — буркнул человек, скидывая второй вьюк, — когда создаешь дело, на проводников деньги бросать не приходится. К тому же с пути сбиваться мне не впервой; в таких случаях я просто укладываюсь под бок к мулу и сплю. Он у меня к таким делам приучен.

Холодное равнодушие и отрешенность, с какими он произнес свою тираду, вызвали у Полковника легкую улыбку. Было что-то забавное в этом худом, видавшем виды, странно одетом человеке. После него, казалось, невозможно было серьезно относиться к героическим рассказам пионеров вроде Хэлли Чемберса. Сайлас Бентэм не хвастал. Выложил он свои соображения деловито, тоном человека, которого преследует навязчивая идея — преследует так упорно, что любые трудности и опасности ему нипочем.

Иезуит не проронил ни слова, он стоял молча, похожий в своей буро-черной сутане на большую серьезную птицу, однако в самом его молчании и сосредоточенности ощущались непонятная враждебность и высокомерие.

Когда мул улегся на подстилку из дубовых листьев, все трое повернулись и по подмерзшей утоптанной грязи