Богова делянка - Луис Бромфилд Страница 7

Еще один человек находился в комнате, но он не был ни поселенцем, ни землемером, ни охотником, ни солдатом. На нем было монашеское одеяние, и Полковник, обращаясь к нему, называл его отец Дюшен. У него было худое жилистое тело и худое доброе лицо, прорезанное по обе стороны большого рта глубокими морщинами. Волосы были коротко подстрижены и тронуты сединой. Полковник и священник были давно знакомы. Они не раз встречались в Вашингтоне, и как-то священник даже прогостил дней десять у Полковника в его поместье на берегу Чесапикского залива. То, что они встретились случайно в этой глуши, было поистине чудом.

— Не такое уж чудо, — сказал отец Дюшен, — потому что я услышал о том, что вы едете сюда, и целых четыре дня прождал здесь вашего приезда. Я еду в Сандаски.

— В одиночестве? — спросил Полковник.

— В одиночестве. Такое путешествие я проделал уже не раз.

— Когда-нибудь встретитесь с пьяным индейцем.

— На то воля божья.

Сидевшие у очага люди расспрашивали Полковника и Хэлли Чемберса о новостях, но те мало что могли добавить к тому, что уже успел сообщить иезуит. Разве что рассказали о трагическом происшествии неподалеку от Чилликоте, где собаки-индейцы вырезали целую семью, живущую в домике, вблизи которого не было никакого другого жилья. Один из солдат грубо выругался, услышав об этом, и сказал, что чем скорее с индейцами будет покончено, тем лучше, пьяное зверье они, ничего больше. На что иезуит возразил: «Да их и так немного осталось. Скоро никого не останется».

Тогда Уэйлер рассказал, что видел дофина. Все выслушали рассказ о юноше по имени Лазарь, который жил у индейцев, но сам был белый и помнил толпы с факелами и революцию, а потом долго спорили насчет него и насчет того, действительно ли дофин умер в Тампле или был вывезен в Канаду. Отец Дюшен дважды видел этого юношу, но не верил, что это дофин. «Никто не знает, откуда он. Индейцы то одно говорят, то другое».

Лейтенант сказал, что все индейцы — вруны, отец Дюшен посмотрел на него, но ничего не сказал — он знал, что все равно скоро уедет из этой глуши.

Но тут индианку Мэри начало рвать, и охотник-канадец встал, пересек комнату и вытолкал ее за дверь. Тогда поднялся и Уэйлер и сказал, что ему пора спать, после чего маленькая компания распалась — кто забрался по лесенке на верхний этаж, кто отправился на постоялый двор Уэйлера, и вскоре у очага остались только Полковник и иезуит, да еще в углу солдат, несший караул.

Когда все, кроме сонного солдата, разошлись, Полковник с иезуитом посмотрели друг на друга и улыбнулись. В этой улыбке было взаимопонимание, и шла она из сокровенных тайников души. Ею они сказали друг другу, что весь вечер ждали минуты, когда, оставшись вдвоем, наконец-то смогут вздохнуть свободно и поговорить о том, что действительно интересовало их. Для иезуита такая минута была роскошью — роскошью, которую после долгих странствий по необжитым пространствам мог вполне оценить и Полковник. Улыбка, тонкая и легкая, выдала сущность этих людей, подтвердила, что иезуит не столько слуга господа, сколько мыслитель, а Полковник не столько демократ и философ, каким он видел себя, сколько аристократ. В душе Полковнику изрядно надоело бесконечное путешествие через леса и реки в обществе только двух своих слуг и Хэлли Чемберса, когда ему приходилось все время строить свою речь как можно проще, так что он даже поймал себя на том, что рассуждает по-детски, чтобы не вызвать недоумения своих спутников и не вводить их в соблазн. Шесть с лишком недель, показавшихся вечностью, можно было вообще считать потерянными, за исключением тех коротких промежутков, когда его внимание привлекало какое-нибудь доселе невиданное дерево, или камень, или голос неведомой птицы. Он устал, и его тянуло домой, к тому же было неприятно, что дитя природы Хэлли Чемберс так разочаровал его. Дело было не только в Хэлли Чемберсе, дело было в будущем самого Полковника, его мечте, в погоне за которой он и отправился на Запад, распродав все свое имущество.

И все же сейчас, сидя напротив сухопарого иезуита, он чувствовал, что жизнь снова разливается по жилам. Лицо утратило сероватый оттенок, и голубые глаза загорелись ярким огнем. Он раскурил трубку, снова наполнил вином кружки и только тогда спросил отца Дюшена, что он собирается делать дальше.

Священник вздохнул и сказал, что это, возможно, их последняя встреча. Он уезжает в Мексику. Миссия в Сандаски закрывается. Времена уже не те. Необжитых мест остается все меньше и меньше. Правительство не благоволит к иезуитским миссиям, а некоторые фанатики даже обвиняют их в том, что они являются центрами интриг и индейских заговоров.

— Но это не так, — грустно сказал священник, — индейцы относились к нам дружелюбно, потому что мы относились к ним дружелюбно.

Ну и потом переселенцы. Все они ревностные протестанты. Почти все приехали из штатов Массачусетс и Коннектикут, все пуритане и порождение Новой Англии. Иезуитов они ненавидят и относятся к ним подозрительно.

При упоминании Новой Англии Полковник недовольно хмыкнул. К уроженцам Новой Англии он питал еще меньше приязни, чем сам отец Дюшен. Торгаши, лавочники, заинтересованные лишь в том, чтобы делать деньги, ради которых готовы надувать друг друга и вообще всю страну. Не эссекская ли клика вместе со знатными новоанглийцами и при поддержке этого прохвоста Гамильтона облапошила ветеранов и спекулировала на деньги, которые предназначались в качестве награды людям, сражавшимся за то, чтобы, освободив свою страну, сделать из нее демократическую республику?

При слове «демократическая» священник улыбнулся, но промолчал. Затем он поставил свою кружку и задумчиво сказал:

— Я уезжаю в Мексику не потому, что новые поселенцы относятся ко мне враждебно, и не потому, что правительство твердо решило заставить меня убраться отсюда. Иезуиту такие вещи не страшны. Уезжаю я потому, что вокруг меня бесплодная пустыня; я подобен зерну, попавшему на каменистую почву, с которой ураганом сорвало весь земляной покров. Кто я такой, чтобы сражаться с целой нацией, с целой цивилизацией? Я представляю римско-католическую церковь. Эта новая страна для нас потеряна. Пройдет немного времени, и здесь не останется краснокожих — ни делаваров, ни виандотов, — останутся одни лишь лавочники, и бог их — это бог торгашей. Мексика — другое дело.

Полковник ничего не ответил, и немного погодя священник с улыбкой спросил его:

— Ну а как вам девственная природа? Что вы о ней скажете?

— Прекрасные края. Здесь такая свежесть и новизна.

Серые глаза