Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991 - Паоло Нори Страница 5

Прошли годы, и, когда мне было уже сорок восемь, в 2011-м, чтобы почувствовать себя более оригинальным, я сделал то, что делали все сорокалетние, стремящиеся быть оригинальными: бросил курить. Это стоило мне больших усилий, но все же удалось.

Если вдуматься, дело обстояло так: каждый раз, когда меня одолевало желание быть оригинальным, я ничем не отличался от своих сверстников, которые, как и я, стремились быть не такими, как все.

А вот если говорить о самом оригинальном явлении, с которым я сталкивался, то на память приходит один случай с моей бабушкой.

Был такой период, когда я жил вместе с ней, и вот однажды внезапно, без предупреждения она вошла ко мне в комнату. Это было настолько неожиданно, что я вдруг увидел ее – увидел ее настоящую, без «бабушкиной» упаковки: несколько секунд я не понимал, кто это, я видел какую-то женщину, женщину из плоти и крови, и это было самое оригинальное зрелище в моей жизни. Но оригинальной была не столько бабушка, сколько тот взгляд, которым я, сам того не желая, смотрел на нее и, казалось, видел ее впервые.

У русского поэта Осипа Мандельштама есть строка: «А небо, небо – твой Буонарроти…»

Мы видим это бескрайнее небо изо дня в день, но иногда оно превращается в Буонарроти – если хорошенько присмотреться, окинуть его взглядом

поэта и привести в действие наш внутренний механизм, отвечающий за удивление.

Это и есть оригинальность.

2.8. Порка

В начале девятнадцатого века почти все образованные люди в России, то есть те, кто умел читать и писать, принадлежали к дворянскому сословию. Важнейшим коллективным опытом для этого поколения дворян стала Отечественная война 1812 года.

Под командованием Кутузова именно это поколение русских офицеров дало отпор французской армии, преследуя ее вплоть до Парижа, где познакомилось с трудами просветителей и откуда многие вернулись на родину, уверовав в лозунги «Liberté, Égalité, Fraternité» – «Свобода, равенство и братство», о которых столько читали.

И вот, снова оказавшись в России с идеями «Liberté, Égalité, Fraternité», засевшими в головах, в русском обществе они занимают положение рабовладельцев. До 1861 года в Российской империи существовало крепостное право – своего рода форма рабства, и количество крепостных крестьян (их также называли душами), которыми владел дворянин, было мерилом его богатства. Помещик, распоряжавшийся тремя тысячами душ, считался богачом, мог составить хорошую партию; а вот положение владельца трех душ было незавидным – жалкий дворянчик.

Одно из проявлений власти помещика над крепостными в России девятнадцатого века – право высечь любого холопа за малейшую провинность без всякого судебного разбирательства. Помещик принимал решение по своему усмотрению. И при желании мог распорядиться, чтобы крепостного, одну из принадлежащих ему душ, раздели догола, швырнули на землю и избивали по спине и голым ягодицам. Снова и снова.

2.9. Чичиков

В 1842 году была опубликована поэма Гоголя в прозе «Мертвые души», название которой отсылает к крепостным крестьянам (именуемым душами) и не в последнюю очередь указывает на весьма странное занятие главного героя книги, «господина средней руки» Павла Ивановича Чичикова.

Он первым из персонажей романа предстает перед читателем: «В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так чтобы слишком молод».

По сюжету, Чичиков путешествует в сопровождении двух слуг – лакея Петрушки, который ухаживает за барином, в том числе чистит его фрак «брусничного цвета с искрой», и кучера Селифана, любителя заложить за воротник, – по городам и весям России, больше всего пострадавшим от эпидемий, где знакомится с самыми состоятельными помещиками.

В то время в России каждые десять лет [5] проводилась перепись населения, и владельцы крестьян обязаны были платить налоги за всех крепостных, учтенных во время последней переписи. Крестьянин мог умереть уже через полгода, а хозяину еще много лет приходилось платить за него «подушную подать», хотя на самом деле он остался без работника.

Чичиков знакомился с этими помещиками и, улучив момент, заводил примерно такой разговор:

– Со времени последней ревизии много у вас умерло крестьян?

– Многие умирали с тех пор, – отвечали ему.

– А платите ли вы подати с души? – спрашивал Чичиков.

– Разумеется, как не платить!

– Тогда сделаем-ка вот что, – предлагал Чичиков. – Продайте мне этих умерших крепостных. Мы совершим купчую крепость, как если бы они были живые, и я избавлю вас от хлопот и платежа.

Помещики рады были продать мертвые души, а некоторые – и подарить их Павлу Ивановичу.

Чичиков оформлял одну купчую крепость за другой, и по городу начинали расползаться слухи о его несметных богатствах: его считали миллионером.

До сих пор, – пишет Гоголь, – все дамы как-то мало говорили о Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности светского обращения; но, с тех пор как пронеслись слухи об его миллионстве, отыскались и другие качества. Впрочем, дамы были вовсе не интересанки; виною всему слово «миллионщик», – не сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что-то такое, которое действует и на людей подлецов, и на людей ни се ни то, и на людей хороших, – словом, на всех действует. Миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость, совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо знают, что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик. Нельзя сказать, чтобы это нежное расположение к подлости было почувствовано дамами; однако же в многих гостиных стали говорить, что, конечно, Чичиков не первый красавец, но зато таков, как следует быть мужчине, что будь он немного толще или полнее, уж это было бы нехорошо. При этом было сказано как-то даже несколько обидно насчет тоненького мужчины: что он больше ничего, как что-то вроде зубочистки, а не человека.

В дамских нарядах оказались многие разные прибавления. В гостином дворе сделалась толкотня, чуть не давка; образовалось даже гулянье, до такой степени наехало экипажей. Купцы изумились, увидя, как несколько кусков материй, привезенных ими с ярмарки и не сходивших с рук по причине цены, показавшейся высокою, пошли вдруг в ход и были раскуплены нарасхват. Во время