Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991 - Паоло Нори Страница 4

испытывая никакого очарования предметом разговора, в этом, по мнению Шкловского, проявляются законы повседневного языка, основанные на автоматизме определенных процессов. «Это свойство мышления не только подсказало путь алгебры, – пишет критик, – но даже подсказало выбор символов (буквы, и именно начальные). При таком алгебраическом методе мышления вещи берутся счетом и пространством, они не видятся нами, а узнаются по первым чертам».

Если, встав утром, я спрашиваю дочь: «Сегодня солнце?» – я использую слово «солнце», как сказал бы Осип Мандельштам, так, будто это происходит во сне.

Произнося «солнце», – пишет Мандельштам, – мы совершаем как бы огромное путешествие, к которо-му настолько привыкли, что едем во сне. Поэзия тем и отличается от автоматической речи, что будит нас и встряхивает на середине слова. Тогда оно оказывается гораздо длиннее, чем мы думали, и мы припоминаем, что говорить – значит всегда находиться в дороге.

Услышав слово «солнце» в поэтической речи, мы ощущаем тепло. Однако в обыденном языке, о чем бы мы ни говорили, включая солнце, все предстает словно окутанное пеленой. По Шкловскому, «вещь проходит мимо нас как бы запакованной, мы знаем, что она есть, по месту, которое она занимает, но видим только ее поверхность».

Этот «процесс алгебраизации», считает критик, становится способом восприятия вещей в повседневном языке, имеющем то преимущество, что дает нам «наибольшую экономию воспринимающих сил». После чего Шкловский приводит отрывок из дневников Толстого.

2.4. Дневники Толстого

Я обтирал пыль в комнате и, обойдя кругом, подошел к дивану и не мог вспомнить, обтирал ли я его или нет. Так как движения эти привычны и бессознательны, я не мог и чувствовал, что это уже невозможно вспомнить. Так что, если я обтирал и забыл это, т. е. действовал бессознательно, то это все равно как не было. Если бы кто сознательный видел, то можно бы восстановить. Если же никто не видел или видел, но бессознательно; если целая сложная жизнь многих людей проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была (1 марта 1897 года).

«Так пропадает, – комментирует Шкловский, – в ничто вменяясь, жизнь. Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны».

«Если целая сложная жизнь многих людей проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была».

2.5. Для чего нужно искусство?

По мнению Шкловского, то, что мы называем искусством, нужно нам, чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, чтобы камень снова стал камнем: «Целью искусства является дать ощущение вещи как видение, а не как узнавание». Для достижения этой цели искусство, считает основатель русского формализма, использует два приема: «прием „остранения“ вещей и прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия».

Дойдя до этого места в статье, я первым делом подумал: «Вот черт, я ничего не понимаю в этом увеличении трудности и долготы восприятия!»

Я стал читать дальше и наткнулся еще на одну цитату из Льва Толстого, которая, как мне показалось, прекрасно все объясняла.

2.6. Еще одна цитата из Толстого

Другая цитата взята из его статьи под названием «Стыдно», в которой писатель ставит вопрос: почему у нас существует этот жестокий обычай наказывать людей, раздевая их догола, бросая на землю и «избивая прутьями по заднице», «стегая по оголенным ягодицам»?

И почему именно этот глупый, дикий прием причинения боли, а не какой-нибудь другой: колоть иголками плечи или какое-либо другое место тела, сжимать в тиски руки или ноги или еще что-нибудь подобное?

Толстой описывает явление, широко распространенное в тогдашней России. Речь идет о порке – наказании, заключавшемся в том, что раздетого догола человека бросали на землю и избивали розгами по ягодицам.

В те годы порка была делом обычным, но ее правомерность вызывала много споров, и позже мы увидим почему. Если бы Толстой спросил: «Зачем пороть людей?» – все поняли бы, о чем идет речь, но разве это был бы тот же вопрос?

Мне кажется, тогда его мысль прозвучала бы иначе или, правильнее сказать, возымела бы совсем другой эффект, потому что порка как явление предстала бы перед читателями словно запакованной.

Каждый опирался бы на свое представление о порке, возможно, вспомнил бы споры о допустимости пороть крепостных крестьян (в то время в России еще было крепостное право), припомнил, как он сам относился к этому наказанию, и сказал себе: «Так вот что Толстой думает о порке. Я же, напротив, согласен с Гоголем».

Но Толстой не произносит слова «порка», он говорит о том, как человека раздевают, бросают на землю и бьют его розгами по голым ягодицам.

Оттягивая момент узнавания (не сразу понятно, что речь идет о порке), удлиняя описание, растрачивая энергию восприятия, а не сохраняя ее, Толстой втягивает читателя в процесс порки, заставляет почувствовать, каково это, посмотреть на нее по-новому – словно вынимает ее из упаковки; у читателя нет времени вспоминать, что он думал по этому поводу, какие споры до него долетали. Перед его глазами встают люди, раздетые догола, брошенные на землю и избиваемые розгами по голым ягодицам.

Толстой описывает происходящее так, словно видит впервые.

Писательство, считает Шкловский, это попытка смотреть на мир так, будто видишь его в первый раз.

А я бы сказал, что это попытка сформировать внутри некий механизм, отвечающий за удивление.

Другими словами, если я правильно понимаю мысль Шкловского, искусство пробуждает способность, которой все мы обладаем, настраивает особый взгляд, таящийся внутри нас и оживающий, когда мы получаем необходимый толчок.

2.7. Взгляд

Пока я работал над этой книгой, ежемесячный журнал L’Uomo Vogue попросил меня написать что-нибудь о том, какой смысл я вкладываю в понятие «оригинальность», и о самой оригинальной вещи, которую мне когда-либо приходилось видеть.

У меня получился небольшой текст, который я привожу ниже.

Когда в Италии словом «оригинал» начали называть человека, который ни на кого не похож, кроме самого себя, и которого отличает необычное или даже эксцентричное поведение, Джакомо Леопарди [4] писал, что в той Италии девятнадцатого века, которую он знает, оглядываясь вокруг, он повсюду видит одних оригиналов.

Все современники Леопарди были оригиналами. Следовательно, пишет Джакомо, по-настоящему оригинальным мог считаться только тот, в ком не было ни капли оригинальности.

Справедливо.

Например, в юности, когда мне было пятнадцать лет, стремясь выглядеть более оригинальным, я делал то же, что и все пятнадцатилетние подростки в 1978 году, которые хотели казаться оригинальными: начал курить.

На первых порах было нелегко, но