Эммануил Сведенборг - Александр Алексеевич Грицанов Страница 22

этого мира и единственно, что нам дозволено познать, — это разнообразные явления жизни в природе и их законы. Что же касается самого принципа этой жизни, т. е. духовной природы, о которой ничего не знают, а только строят предположения, то о ней вообще нельзя мыслить положительно. Для этого, по Канту, у нас нет никаких данных во всей системе наших ощущений; наш разум совершенно лишен здесь какой-либо опоры на опыт и на умозаключения и покоится исключительно на выдумке. Отсюда и созданная людьми так называемая «пневматология» (учение о духе) является лишь системой их неизбежного незнания относительно духовных существ. Кант полагает, что вопрос о духах, представляющий обширную часть метафизики, им окончательно решен и возвращаться к нему нет более никакой необходимости. Он поэтому несколько «суживает» план своего исследования и надеется приложить свое разумение уже к другим предметам, чтобы не расточать напрасно свои и без того небольшие силы на легкомысленные предположения. Здесь-то и берет начало вторая — историческая часть его исследования, главным фигурантом которой становится уже сам господин Сведенборг.

Собственно говоря, с тех же повествований о видениях шведского мистика (только уже не двух, а трех и с куда большими подробностями, чем это было в письме к фрейлейн фон Кноблох) Кант и начинает историческую часть своего эссе о Сведенборге. Рассказы эти служат для Канта своего рода иллюстрациями, призванными продемонстрировать «праздный» характер вопросов, с которыми так часто сталкивается философия и решая которые она оказывается в неприятном положении. Речь идет, в частности, о таких ситуациях, когда кое-что она не может безнаказанно подвергать в них сомнению, а кое-чему она не может верить, не подвергаясь в то же время осмеянию. Оба затруднения равно имеют место именно тогда, когда речь заходит о широко распространенных в обществе рассказах о духах. И хотя ни одна академия наук, пишет Кант, никогда не решится объявить премию за сочинение на подобную тему, таким рассказам все равно тайно верят. Далее он и приводит собственно рассказы о Сведенборге, о котором он говорит как о человеке, не занимающем никакой должности или службы и существующем исключительно на свои собственные довольно значительные средства.

Переходя к характеристике рода деятельности шведского мистика, философ иронически замечает, что все его занятие заключается лишь в том, что «он, по его словам, уже больше двадцати лет состоит в самых тесных сношениях с духами и душами усопших, получает от них сведения из того мира и делится с ними сведениями из этого мира, сочиняет толстые книги о своих открытиях и время от времени ездит в Лондон, чтобы обеспечить их издание» [50, с. 333]. По словам Канта, этот господин ни от кого не скрывает своей тайны и кажется совершенно убежденным, что рассказывает все это без всякой тени преднамеренного обмана или шарлатанства. Этого «первого духовидца среди всех духовидцев» (так называл себя сам Сведенборг) Кант именует, «несомненно, первым фантазером среди всех фантазеров»; что же касается трех примеров, приводимых им в тексте работы, то они и становятся «доказательствами» необычайного призвания Сведенборга, в которое еще верило большинство кантовских современников. К двум уже описанным в письме случаям он добавляет еще один, касающийся инцидента с «умной и проницательной княгиней», огражденной, казалось бы, от всякой возможности быть обманутой в этом деле, которая и пригласила к себе в конце 1761 г. господина Сведенборга, узнав из многочисленных слухов о видениях этого человека. Она задала ему несколько вопросов, скорее для того, чтобы посмеяться над его фантазиями, нежели получить какие-либо сведения с того света, и дала тайное поручение, которое было непосредственно связано с его общением с духами. Когда через несколько дней господин Сведенборг пришел к княгине с верным ответом, он поверг эту даму в величайшее изумление: ни один живой человек не располагал информацией, чтобы хоть как-то помочь ему в этом деле. Соответственно, рассказ о происшествии был передан из уст в уста присутствовавшим при этом чужеземным посланником в Копенгагене своему коллеге.

Далее Кант с очень незначительными разногласиями в деталях воспроизводит уже упоминавшиеся в письме два рассказа — о вдове с ювелиром и о пожаре в Стокгольме. Первый из них он оценил как могущий быть подтвержденным только очень сомнительной молвой, а вот второй отнес к таким ситуациям, правдивость которых очень легко может быть доказана или же опровергнута.

Закончив с рассказами, немецкий философ задается вопросом о том, что же могло побудить его самого заняться таким — по его мысли — «презренным» делом, как дальнейшее распространение слухов и сказок, которые вряд ли благоразумный человек вообще способен выслушать до конца и уж тем более включить их в текст философского исследования. Вот здесь становится понятен настоящий ответ на вопрос об истинной причине, вынудившей признанного немецкого мудреца всерьез заняться трудами Сведенборга.

Кант вновь апеллирует здесь к философии и ее системам, разбору которых он посвятил предыдущую — догматическую — часть своего исследования. Он называет ее точно такой же «сказкой из страны чудес метафизики», как и те, что распространяются вокруг имени Сведенборга, и потому не видит ничего неприличного в том, чтобы «представить обе эти сказки вместе». Для него нет существенной разницы в том, чем быть обманутым — слепой верой в мнимые доводы разума (когда речь идет о метафизике сверхчувственного) или неосторожной верой в ложные рассказы о Сведенборге и его царстве духов. Кант призывает своего читателя самому разобраться в том удивительном рассказе, которым он здесь занялся, и разложить эту «двусмысленную смесь разума и легковерия на ее составные части». Он говорит о необычайной слабости человеческого рассудка и одновременно его любознательности, что неизменно приводит к тому, что вначале истина и ложь принимаются без разбора. Поэтому он и считает себя достаточно гарантированным от опасности быть осмеянным за то, что занялся такими вопросами, ведь таким образом он попадает в довольно многочисленное общество. Он иронизирует по поводу того, что некоторые нелепости распространяются даже среди людей весьма разумных и только потому, что о них говорят везде и повсюду и так, считает он, всегда было и, вероятно, будет. К числу такого рода нелепостей наряду с историями о духах он называет: «симпатию, волшебный жезл, предчувствия, действие силы воображения у беременных женщин, влияние фаз Луны на животных и растения и т. д.» [50, с. 336].

Несмотря на незаметность границы между истиной и ложью, глупостью и разумностью, постепенно, считает Кант, «понятия все более очищаются, малая часть из них остается, а остальное отметается, как мусор». Далее, опять же с некоторой долей насмешки и иронии, он и приглашает