Высокоученый Куинь и другие забавные истории - Н. И. Никулин Страница 3

тому рубежу, когда героем цикла анекдотов, поражающим всех умом, изобретательностью, находчивостью, становится простой человек из народа. Старый Птицелов подвизается в конце XIX — начале XX в. В иных, даже, казалось бы, безобидных, чисто развлекательных анекдотах этого цикла содержится обличительный смысл: застигнутый ливнем на дворцовой площади Старый Птицелов вместе с солдатом укрывается в стволе огромной пушки, и этот случай наводит его на мысль, что из нее стрелять не стреляют, а только прячутся от дождя государь и сановники («Диковинные рассказы о стольном граде Хюе»). Простоватость Старого Птицелова — сплошное лукавство, ибо здесь намек на бессилие и страх императора, его армии и двора перед лицом пришлых завоевателей, на никчемность правителей.

В книгу включены также анекдоты, которые группируются не вокруг фольклорного образа, имеющего свой характер, свое имя, свою биографию, а как бы вокруг определенного социального типажа феодального Вьетнама, который становится предметом осмеяния. Любопытна сама по себе мозаика этих типажей. Личность монарха — «сына Неба» — почиталась священной, даже в анекдоте насмешка над деспотом могла быть лишь затаенной, закамуфлированной. И такое уже было смелостью, более того — преступной дерзостью, ибо за «оскорбление величества» полагалась скорая и жестокая расправа. Из исторических сочинений известно, с какой легкостью летели с плеч даже вельможные головы только за то, что на лице сановника во время торжественной церемонии в императорском дворце, как некоторым казалось, блуждала тень улыбки. Вне циклов, о которых речь шла выше, анекдоты о монархах почти не встречаются.

Фигура уездного или окружного начальника — чиновного правителя, который «назначен самим государем властвовать» над тем или иным краем, была лучше всех прочих чиновных особ известна простому люду. Именно образы подобных чиновных правителей намеренно снижены в ряде анекдотов. Глуповатым и тупым выглядит надутый чиновный правитель в «Указе градоначальника», его грубый «административный» нажим, оказывается, мало действует на изворотливого и хитрого городского жителя, который вроде бы и подчиняется правителю, но по существу ловко дурачит его, обводя вокруг пальца с помощью бюрократических придирок, в чем, как известно, сами чиновники были большие мастера. Им платят той же монетой.

Чиновники раскрываются не только через свои официальные отношения с «черным людом», но и в иных ситуациях в частной жизни. Так, чиновный господин, который решил сострить по адресу девицы из «веселого» дома, куда он заглянул поразвлечься («Непорочная и неподкупный»), получил такой сокрушительный саркастический ответ, который развенчивает не только его, но и все чиновничье сословие. Многие анекдоты построены так, что слушателя ждет неожиданная концовка, создающая комический эффект (часто это вовремя произнесенная острота или ответ, изобличающий глупость, жадность и т. д.). Нередко черты персонажа выявляются не только в поступке, жесте, но и в слове, лаконичном диалоге, рисующих речевой портрет героя. В основе ряда анекдотов лежит комическое несоответствие: важный чиновный правитель, перед которым дрожит весь уезд, начинает заикаться от страха при появлении своей супруги («Грозный муж»).

В противоположность, например, русскому сказочному фольклору, создавшему привлекательный образ бывалого солдата, которому народ всячески сочувствует, во вьетнамском фольклоре над солдатом зло смеются. Это и понятно: армия феодального Вьетнама была прежде всего направлена против своего же народа и обычно выполняла карательные полицейские функции, жестоко подавляя «строптивых» в нередкие годы смут и крестьянских выступлений. В рассказе «Шесть ног лучше, чем четыре» солдат показан глупцом, а не смекалистым, веселым и остроумным человеком, как в русских сказках. Это солдат местных войск — стражник, который не упускал случая поживиться за счет крестьян, круто расправлялся с непокорными и служил на побегушках у своего начальства. Народ отплатил ему насмешкой — и по заслугам.

Учителя конфуцианской премудрости, люди бедные, представители тогдашней интеллигенции, выступают как носители непонятной для простого крестьянина учености, далекой от жизненной реальности. «Давайте взглянем на этих школяров-конфуцианцев: они всю жизнь читают книги, но во многом уступают простым темным поселянам», — писал в середине XIX в. Нгуен Чыонг То, один из мыслителей, выступивших за решительное преобразование вьетнамского общества и государства на европейский лад. Отношение к конфуцианским книжникам у творцов устных забавных рассказов противоречивое: они видят их никчемность, невежество («И письмен не знает, и пахать не умеет», — говорили в народе о многих из них), леность и высокомерие по отношению к крестьянину, но непонятная ученость вызывает у народа и уважение, потому что во Вьетнаме успех на экзамене мог принести вчерашнему школяру высокую должность, власть, почет и богатство.

Над буддийскими монахами во вьетнамских анекдотах потешаются часто, но, как правило, не зло. Буддийские священнослужители во Вьетнаме уже с XV в. не обладали влиянием, хоть сколько-нибудь напоминающим гнетущую власть духовных пастырей в средневековой Европе или моральный авторитет буддийской церкви в Таиланде, Лаосе и Камбодже. Народ не мог относиться к буддийскому монаху как к угнетателю, хотя бы потому, что жил он просто и бедно. В народе большинство верило в буддийскую карму, воздаяние за добродетели и грехи, в нирвану и Будду, но мало кто усердно посещал храмы, исполнял положенные обряды и следовал буддийским заповедям.

В анекдотах подвергалось осмеянию то, что в образе жизни монаха было противно естеству человека: аскетизм, безбрачие, отшельничество. Все это чуждо крестьянину с его практической сметкой, любовью к труду и жизнерадостным мироощущением. К тому же в буддийских храмах в XVIII–XIX вв. оставалось не так уж много монахов, которые истово соблюдали монашеский обет. Монахи зачастую жили, как миряне, а то и брали от жизни больше, чем иные миряне, но делали это лицемерно, ханжески. Потому во многих анекдотах высмеивается именно лицемерие и ханжество монахов, которые обычно изображаются лакомками и сластолюбцами.

Рядом с буддийским монахом — фигура прорицателя. Эта «профессия» произрастала на почве суеверия, веры в магию; прорицатель в анекдоте — обычный мошенник.

Излюбленный объект народной сатиры — лекарь, который врачует недуги средствами восточной медицины, но в ней не силен и больше думает о деньгах, которые можно извлечь из кошелька больного, чем о его исцелении. Лекарь обрисован как шарлатан и корыстолюбец.

При изображении тех или иных гипертрофированных черт характера, например скупости, имелся в виду социальный тип мироеда и кровопийцы — ростовщика, помещика (во вьетнамской деревне нередко это было одно лицо), лавочника, которым сочинитель народного анекдота не дает спуску.

Под влиянием конфуцианских взглядов еще в XIX в. хозяйственная расчетливость воспринималась во Вьетнаме как бессмысленная скаредность, достойная осмеяния. Поэт и ученый Ли Ван Фык (1785–1848), например, с укором писал о европейцах, что «они только и озабочены подсчетами, а потому не ведают досуга». Подобные высказывания были тогда правилом, а не исключением. И закономерно, что недвусмысленное осуждение расчетливости в хозяйственных делах,