Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич Страница 20

Как ни короток стишок, сочинённый Дениской, – всего лишь две строки, – в нём на удивление уместилось множество элементов красноречия и эффектов стиха. Это и гипотипоза (изображение предмета в движении: “Вот мчится поезд…”), усиленная звукоподражательной аллитерацией на “т” и “с”, и восклицание, и эллипсис, и логический скачок, и параллелизм, и ономатопея (“тра-та-та”). Мало того: семь слов Дениски, зарифмованные и уложенные в четырёхстопный ямб, оказались и содержательно ёмкими: здесь восторг движения переходит в эстетический восторг (“красота!”), а ритм колёс (“тра-та-та”) – в ритм стиха. Этот переход от созерцания к творческому выражению готовит мальчика к третьему, решающему шагу.

Когда Дениска сел у открытой двери из поезда в мир, он и сам оказался открыт для чудесной встречи, завершающей синтезом диалектическую триаду сюжета. И вот что любопытно: чем ближе к кульминации рассказа, к появлению “хорошего <…> человека в голубой рубашке”, тем интенсивнее ритм цветовых образов. После зелёного в зачине (мамины глаза) – пёстрая игра пятен в вагоне (телесные цвета – белый и коричневый, разноцветье носков), на фоне которой мощным аккордом звучат зелёный и красный из песни (“красная кровь стекала на зелёную траву”). Затем, уже на рассвете, вновь мелькает зелёная полоса (“Я увидел, что зелёные ветки почти касаются наших окон…”); чередование тонов нагнетается: зелёный – красный – зелёный – вновь зелёный; читатель невольно ждёт “рифмы” красного. И действительно, как только в рассказе появляется “хороший дядька”, следует как бы “крещендо” красного: красное от бега лицо, красная малина, село Красное, метонимия красного – упоминание крови.

В эпизоде встречи цветовой мотив есть своего рода код чудес. Конечно, необыкновенно уже появление незнакомца на “тропочке” в зелёной дали, вырастание его из маленького в большого и внезапное перемещение на площадку тамбура. Но настоящее волшебство раскрывается в диалоге – и оно маркировано красным. Какую же тайну – без всякого на то умысла – приоткрывает этот человек в разговоре с мальчиком как “первым встречным” из сказки? Тайну превращения “красного” (окрашенного кровью) горя-страдания во что-то “прекрасное”. “Дядька” указывает на ближайший “лесок”, и оказывается, что эти места отзываются памятью о страшных испытаниях войны: “Я в твои годы кору варил и ел”. Ассоциация беды: война – кровь – голод (от молодого бойца из песни про Гражданскую до голодающего ребёнка в Отечественную) – чем же разрешается? “Красным” делом – творением красоты; случайный попутчик Дениски оказывается, можно сказать, культурным героем, человеком-демиургом: “Гляди, сейчас село Красное будет. Моими руками это село построено”.

Это чудо удивительный человек с тропочки сотворил после войны для многое переживших людей – теперь же ему предстоит подарить сказку юному герою. И опять “красное” волшебство рождается из “красного” несчастья, и опять дяденьку заставила проговориться “кровавая” ассоциация:

Дяденька снял сапог и вытряхнул оттуда мелкий камешек.

– Вот ногу мозолит, терзает, скажи ты! А вроде такая малость.

Он помолчал и сказал:

– И душу вот такая малость может в кровь истерзать. Серёжка, браток, теперь в городе живёт, уехал он от меня.

За как будто “простуженным” и “сердитым” смехом незнакомца скрывается неотступная душевная боль: он не только, как можно догадаться, брошен женой, но ещё и разлучен с сыном. Но какой нежностью преображается его “терзание”! Что происходит между взрослым и маленьким собеседниками? Сиюминутное усыновление со стороны мужчины, откровение почвенного тепла и той особо надежной защиты и заботы, которая исходит от знающего цену лишений человека труда:

Он положил мне руку на голую спину, и я почувствовал, какая тяжёлая и твёрдая у него рука, сухая, горячая и шершавая, а он прижал меня крепко к своей голубой рубашке, и он был весь тёплый, и от него пахло хлебом и табаком, и было слышно, как он дышит медленно и шумно.

Эти чувства и освещают так удивительно дар “дяденьки” – решето с малиной. “Очень красный” цвет малины неслучайно сочетается с голубым как цветом добра (так воспринимает сам Дениска: “хороший такой человек в голубой рубашке”) и серебристым как цветом сказочной красоты (малину “холодком прикрыло, ишь притуманилась”). Эта гамма окрашивает подлинное “событие бытия” – то, о котором мальчик сразу начинает говорить как о чём-то поразительном, небывалом: сначала – “Я смотрел на малину во все глаза”, затем – “я <…> просто таял от удовольствия”, – и наконец – “Никогда ещё не было так вкусно у меня во рту и так хорошо на душе”. “Хорошо на душе” – это и есть тот волшебный дар, который, может быть, останется с Дениской на всю жизнь, – дар от сердца к сердцу. Красный цвет чудесной малины знаменует синтез в композиционном разворачивании рассказа – соединение общения и созерцания, быта и вдохновения, обострения всех пяти чувств и пробуждения мысли.

Дениске, после сказочного акта дарения и обретения волшебного помощника, остаётся в финале рассказа сделать два дела, пройти две инициации. Первая – это инициация добра: Дениска, который ещё несколько минут назад думал: “пусть я лопну, но всё равно я эту малину съем всю”, после встречи с “дядькой в голубой рубахе” оставляет малину для попутчиков. Это инициация цветом: Дениска так и засыпает в проходе, красный от малинового сока. Вторая – это инициация творчества. Уже в полусне, как бы в поэтической грёзе, мальчик заменяет в своём двустишии одно слово: “поют” вместо “стучат”. Это инициация звуком: “тра-та-та” в стихотворении – уже не шум, а гармония, а сами колёса – уже не части механизма, а живые существа. Так в развязке рассказа, подкрашенной красным малиновым соком, сливаются добро и красота.

Виктор Голявкин

Премия

Оригинальные мы смастерили костюмы – ни у кого таких не будет! Я буду лошадью, а Вовка – рыцарем. Только плохо, что он должен ездить на мне, а не я на нём. И всё потому, что я чуть младше. Видите, что получается! Но ничего не поделаешь. Мы, правда, с ним договорились: он не будет на мне всё время ездить. Он немножко на мне поездит, а потом слезет и будет меня за собой водить, как лошадей за уздечку водят.

И мы отправились на карнавал.

Пришли в клуб в обычных костюмах, а потом переоделись и вышли в зал. То есть мы въехали. Я полз на четвереньках. А Вовка сидел на моей спине. Правда, Вовка мне помогал – по полу перебирал ногами. Но всё равно мне было нелегко.

К тому же я ничего не видел. Я был в лошадиной маске. Я ничего совершенно не видел, хотя в маске и были дырки для глаз. Но они были где-то на лбу.

Я полз в темноте. Натыкался на чьи-то ноги. Раза два налетал на колонну. Да что и говорить! Иногда я встряхивал головой, тогда маска съезжала, и я видел свет. Но на какой-то миг. А потом снова сплошная темень. Ведь не мог я всё время трясти головой!

Я хоть на миг видел свет. Зато Вовка совсем ничего не видел. И всё меня спрашивал, что впереди. И просил ползти осторожнее. Я и так полз осторожно. Сам-то я ничего не видел. Откуда я мог видеть, что там впереди. Кто-то ногой наступил мне на руку. Я сейчас же остановился. И отказался дальше ползти. Я сказал Вовке:

– Хватит. Слезай.

Вовке, наверное, понравилось ездить, и он не хотел слезать. Говорил, что ещё рано. Но всё же он слез, взял меня за уздечку, и я пополз дальше. Теперь мне уже было легче ползти, хотя я всё равно ничего не видел.

Я предложил снять маски и взглянуть на карнавал, а потом надеть маски снова. Но Вовка сказал: