Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич Страница 19

Но он придержал решето у меня на коленях:

– Не в том дело. Возьми себе.

Он положил мне руку на голую спину, и я почувствовал, какая тяжёлая и твёрдая у него рука, сухая, горячая и шершавая, а он прижал меня крепко к своей голубой рубашке, и он был весь тёплый, и от него пахло хлебом и табаком, и было слышно, как он дышит медленно и шумно.

Он так подержал меня немножко и сказал:

– Ну, бывай, сынок. Смотри, веди хорошо…

Он погладил меня и вдруг сразу спрыгнул на ходу. Я не успел опомниться, а он уже отстал, и я опять услышал, как хрупают камешки под его тяжёлыми сапогами.

И я увидел, как он стал удаляться от меня, быстро пошёл вверх на подъём, хороший такой человек в голубой рубашке и тяжёлых сапогах.

И скоро наш поезд стал идти быстрее, и ветер стал чересчур сильный, и я взял решето с малиной и понёс его в вагон, и дошёл до папы.

Малина уже начала оттаивать и не была такая седая, но пахла всё равно как целый сад.

А папа спал; он раскинулся на нашей полке, и мне совершенно негде было приткнуться, и некому было показать эту малину и рассказать про дядьку в голубой рубашке и про его сына.

В вагоне все спали, и вокруг по-прежнему висели разноцветные пятки.

Я поставил решето на пол и увидел, что у меня весь живот, и руки, и колени красные, – это был малиновый сок, и я подумал, что надо сбегать умыться, но вдруг начал клевать носом.

В углу стоял большой чемодан, перевязанный крест-накрест, он стоял торчком; мы на нём вчера резали колбасу и открывали консервы. Я подошёл к нему и положил на него локти и голову, и сразу поезд стал особенно сильно стучать, и я пригрелся и долго слушал этот стук, и опять в моей голове запелась песня:

☛ В шедеврах детской литературы 1960–1970-х годов большие темы любят прятаться; примеры тому мы при внимательном чтении найдём и у Юрия Коваля, и у Сергея Козлова, и у Виктора Голявкина, и у Льва Давыдычева – список можно продолжить. В этом ряду особое место занимают “Денискины рассказы” Виктора Драгунского.

Вот и в одном из лучших рассказов про Дениску – “Поют колёса – тра-та-та” – такого рода тема никак не может быть декларирована или введена в сильной позиции, ведь, как и во всём Денискином цикле, здесь повествование ведётся от лица ребёнка лет семи-восьми, вещи и люди увидены его глазами. В рассказе нет той инстанции, которая может объявить: вот оно – “событие бытия”; читатель сам должен угадать его в смысловом мерцании, в ускользающих намёках текста. К какой же традиции приводит нас тематический пунктир вроде бы наивного повествования – в своей высшей точке? При кажущейся скромности авторского замысла – к двухвековой парадигме детских прозрений: “минут озарения”, “мгновений пробуждения”, вещих “вспышек” сознания. Как ни удивительно, но лепет Денискиных впечатлений оказывается в резонансе той же тематической стихии, что и “дрожи и замирания сердца” толстовского Николеньки, вдохновенное созерцание бабочек аксаковским Багровым-внуком, “рай осязательных и зрительских откровений” в “Других берегах” Владимира Набокова или голос, звучащий в сознании гайдаровского барабанщика: “Встань и не гнись! Пришла пора!”

Чудесный переход Дениски к постижению высоты и дали совершается в три шага, по логике диалектической триады: из дома в вагон поезда, из поездного купе к окну, открывающему портал воображения, из поезда в “высокое и прекрасное” большого мира.

Уже первый шаг мальчика – выход из круга материнской охранительной власти – сопровождается тремя обещаниями чуда. Прежде всего, стоит обратить внимание на то, куда отправляется отец, взяв с собой сына, – в Ясногорск. Этот топоним вряд ли упомянут здесь случайно. В 1965 году, когда Драгунский пишет свой рассказ, посёлок Лаптево только-только объявили городом, дав ему по просьбе жителей новое имя, как можно более поэтическое, наподобие сказочного. Ясногорск как цель путешествия обретает особые метонимические значения: Дениска словно отправляется в город света, в город нового (ясного) видения[20].

Затем – знаменательна мамина метаморфоза, опять-таки связанная с ви́дением: конечно, в том, что у мамы глаза вдруг по ходу ссоры зажигаются зелёным светом и уподобляются крыжовнику[21], проявляется её осуждение и гнев, но зато как это красиво, сколько в этом поэзии! Ироническая гипербола мамы (“Хоть в Антарктиду!”) тоже не может не волновать: она провоцирует самые смелые ожидания – приключений и испытаний; ближняя папина командировка может оказаться в каком-то смысле дальней и даже разрешиться открытиями. Эти знаки ещё “яснее”, если посмотреть на карту: автор каким-то волшебным образом расширил время и пространство, чтобы вместо трёх часов на электричке до Ясногорска Тульской области[22] дать своему герою полноценную ночь в поезде дальнего следования – ночь чудес и открытий.

Предчувствия чего-то увлекательного сбываются уже сразу в вагоне поезда. Эмоциональный подъём сказывается, например, в том, что на один “вагонный” абзац приходится шестнадцать (!) союзов “и”: сбивчиво нанизывая градации, юный рассказчик по-детски наивно передаёт захватывающее его изобилие вещей, лиц и действий. Важно, что при всей пассажирской пестроте (“старушки и солдаты, и просто молодые парни, и проводники, и маленькая девчонка”) всё здесь становится общим и делается сообща – оттого такой восторг вызывает самая обыкновенная колбаса, которую едят “большущими кусками”. Но в вагоне происходит и нечто большее – разрешение весёлого единения пассажиров коллективным переживанием “грустной песни”; горестное впечатление слушателей должно быть ещё сильнее оттого, что о гибели молодого бойца поёт тоже молодой, полный сил парень, с “круглыми мускулами, прямо как шары”. Этот контраст, эта оборачиваемость шумной радости и жизненной энергии в трагический пафос готовит мальчика ко второму шагу.

Этапы Денискиного пути к решающей встрече соотносятся как тезис и антитезис: сначала он растворяется в плацкартной гуще людей, подхваченный волной общего настроения и коллективного действия; а затем – отделяется ото всех у окна и тамбурной двери, погружённый в созерцание и фантазирование. Прежде мальчик был только ведомым, всего лишь при отце, теперь же он в своих мыслях и чувствах становится настолько независимым от отца, что тот перестаёт его понимать. Папа говорит с сыном как с маленьким: “Не скучай. Мы послезавтра вернёмся, и ты расскажешь маме, как было интересно”, – а сын за эти несколько часов уже вырос и готов шагнуть из детского мирка в большой мир.

На втором этапе ясногорского путешествия ожидания и ощущения сменяются сдвигами сознания, событиями воображения. Творческий процесс начинается с мысленного соучастия в сюжете песни: Дениска волей мечты переиначивает её печальную развязку, чтобы чудесным личным вмешательством спасти бойца-комсомольца (“Я <…> всё думал про этого комсомольца, что я бы тоже вместе с ним поскакал в разведку и его, может быть, тогда не убили бы”)[23]. Затем всё острее становится образное ви́дение (“Я увидел, что зелёные ветки почти касаются наших окон, и получилось, что мы едем, как по лесному коридору, и мне захотелось посмотреть, как оно так выходит”), всё смелее метафорические ассоциации – от равнодушного взгляда на “коричневую чурочку” “девчонской ноги” до вдохновенного восприятия поезда как сказочного существа, “полукруглого, как хвост”, сзади и карабкающегося, “как какой-нибудь жук”, в передней части. И наконец накопление впечатлений и порывов фантазии разрешается поэтическим актом: