Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев Страница 10

4

Тогда, еще в Рудном, друзья Наримана, а больше всех Захар, не давали ему покоя, все спрашивали:

— Когда свадьба? Чего тянете? Сколько нам еще ждать? Когда вы надумаете с Тан-Шолпан пригласить нас?

Бесконечные вопросы вместо «доброго утра» и «до свидания». В конце концов Нариман привык к ним, и у него перестали гореть уши.

Нариману казалось, что и Тан-Шолпан ждет свадьбы. Девушка часто являлась ему во сне. Однажды Нариману приснилось, что он несет на руках ребенка, завернутого в стеганое одеяльце. Во сне радость бывает удивительно чистой и полной. Потом вдруг оказалось, что ребенок не его, а Жараса. Второй сын Багили. Проснувшись, он посмеялся, подумал, что порой приснится такое, что и во сне не снилось. Нечаянный каламбур запомнился, хоть и был не ахти какой.

На следующий день к вечеру Нариман шел с Тан-Шолпан по улице Маритэ к кинотеатру «Родина». Стояло раннее лето. Высаженные несколько лет назад деревца вытянулись, окрепли и оделись в листву. Кокетливо свисали зеленые сережки с белых березок. Небо было чистым и синим, прохладный ветерок сквозил по улицам. И шли они, счастливые, безмятежные, как вдруг увидели под ногами толстый бумажник черного цвета. Нариман нагнулся, протянул руку к бумажнику, а тот зашевелился, пополз и взмыл вверх, зацепившись за ветку березы. И сразу раздался звонкий ребячий смех. Они подняли головы и увидели на балконе четвертого этажа детвору, хлопавшую от восторга в ладоши. Они привязали бумажник за нитку и ждали, когда на нехитрую удочку попадется какой-нибудь прохожий.

Нариман не был жадным. Алчность и накопительство вызывали в нем отвращение. Ему бы в голову не пришло присвоить бумажник, а тем более убежать с ним. И вот нежданно-негаданно попал чуть ли не в жулики.

В детстве, он помнит, в аул наезжал нищий дивона на белом ишаке. Приехал и в ту пору, как секретарь аулсовета собирал заем у населения. Правда, секретарь тот был на своем посту человек случайный. Он ходил из дома в дом, пока основательно не напивался. В таком состоянии взгромоздился он на коня и поехал в райцентр сдавать деньги. По дороге потерял хурджун с деньгами, а нашел его дивона, что ездил на белом ишаке. Заглянул в хурджун и чуть языка не лишился, едва с ума не сошел. Однако вскоре пришел в себя и задумался. Скрыть находку грех: надо быть чистым перед законами веры. О находке следует объявить. По шариату мусульманин, нашедший чужую вещь, должен трижды объявить об этом, громко крича, что он нашел. Если после трех раз хозяин не объявится, то вещь переходит к тому, кто ее нашел. Это справедливо. Дивона на белом ишаке не решился нарушить шариат, приехал в аул и громко закричал:

— О люди! О правоверные! — И шепотом добавил: — Я деньги нашел.

— О правоверные! О люди! (Я деньги нашел.)

— О люди! О мусульмане! (Я деньги нашел.)

На его выкрики никто и внимания не обратил, потому что обычно нищие с воплями въезжали в аул, славя всемогущество аллаха и заранее восхваляя щедрость жителей. К громким причитаниям «божьих людей» все привыкли. «Аллагу!» — кричал дивона. А шепота его никто не разобрал. Таким образом дивона избежал греха. Им были довольны и аллах, и люди, а он был очень доволен ими, оставив деньги себе.

Но Нариман же не дивона. Отнес бы бумажник прямо в милицию и сдал его.

Ах, черти, ну, хитрецы! В такое нелепое положение его поставили! Смеются, озорники, рты до ушей! На всю улицу хохочут. Ну, хорошо, у них детская шалость, и радости хватает оттого, что шутка удалась. А Тан-Шолпан? Смеется. За живот схватилась, согнулась пополам. Поначалу и сам Нариман засмеялся, но потом и улыбка слетела с отвердевших губ. Он ждал, когда Тан-Шолпан перестанет смеяться. А она и не думала униматься. Откинется всем телом назад, всплеснет руками, хлопнет в ладоши и опять заливается, схватившись за живот.

— Ну, хватит! Что с тобой?

А она все смеется…

Прошло с того дня совсем не много времени, и не стало в городе Жараса Хамзина и Тан-Шолпан. А молва, что снежный ком, росла и росла и грозила раздавить его своей тяжестью. Говорили, оба удрали в Алма-Ату. Говорили, бежала она с ним. Говорили, осталась Багиля-байбише с двумя детьми на руках. А о Наримане говорили: «Вот джигит, которого девка бросила!» Хорошая слава для парня? Мнительным он стал. Если в стороне двое беседовали, то казалось ему, что о нем говорят, над ним смеются, его презирают. Этот червь точил и не давал ему забыться. Он присосался к сердцу и тянул из Наримана все душевные силы. Горько было. Стыдно было. Обидно было. Страдания измучили его. За короткое время он осунулся, похудел…

В начале шестьдесят четвертого года вышел указ правительства. Каратаускому фосфоритовому бассейну потребовались специалисты. Одним из первых записавшихся добровольцев был Нариман.

Едет он на место своей новой службы в быстром автобусе. Где ты, Карасай? А перед ним сидит чужая девушка, влекущая, как весеннее солнышко, и прядями ее играет ветер.

* * *

Ахан крепко-накрепко наказал своему другу Тимофею беречь дочь:

— Перед богом и перед людьми будешь ты за нее в ответе.

С Тимофеем Ахан подружился еще в те времена, когда работал в геологических партиях вместе с Безруковым и Гиммельфарбом. Безруков по праву считался акыном среди геологов. Он умел оживлять самые невзрачные камни и сам относился к камням как к живым существам. Он писал стихи. В геологической партии известного ученого, открывшего руду в Нартасе, долгие годы трудились бок о бок Тимофей и Ахан. Позднее Безрукова отозвали в Москву, и работу небольшой партии возглавил вот этот самый Тимофей Петрович Петров.

Ахан был для геологов незаменимым проводником и помощником, который собирал образцы пород. Не было в Каратау ни одной щели, которой он не знал бы. Словно на ладони у него была отпечатана карта этих гор. Знал Ахан каждое ущелье, каждую долину, впадину, вершину… В последние годы ему стало трудно ходить по горам, замучил ревматизм, годы давили на плечи, и он решил уйти с этой работы, которую любил сердцем. Пришла пора уходить на пенсию и забыть горные тропы.

Когда колхоз провел улицу и на ней стали подниматься новые дома, Ахан остался на зимовье