Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин Страница 35

офицером Преображенского полка, но попал туда, кончив Морской корпус; а потому — как и по причине характера, который, очень смягчив, можно назвать беспокойным, — мог отправиться в 1803 году в кругосветное плаванье с Крузенштерном. И на беду его, потому что житья славному мореходу с той минуты не стало. Мало того что Толстой затеял на корабле картеж и попойки — он пустился и в самые изощренные шалости. То, напоив корабельного батюшку, припечатал его бороду к полу казенной печатью, а когда священник проспался, напугал его тем, что ломать печать воспрещено: пришлось отстричь бороду. То насолил самому Крузенштерну, чего-то с ним не поделив: заташил бывшую на корабле обезьяну (уж не ту ли, с которой, как говорили, он… гм…) в капитанскую каюту, на глазах у нее залил чернилами лист бумаги, порвал и — удалился. А понятливый зверь принялся, как ему и положено, обезьянничать, подражать действиям безобразника и уничтожил все записи Крузенштерна.

После чего тот, не стерпев хулиганства, и высадил Толстого на одном из Алеутских островов, на Аляске, которая именовалась тогда Американскими колониями России. Отсюда кличка. Там, средь туземцев, он и пробыл некоторое время, там была рождена чудовищная легенда про обезьяну, — рождена, естественно, им самим, кем же еще? Свидетелей не было (алеуты не в счет), зато была вечная неутолимая жажда ошарашивать, быть человеком-скандалом.

Разбери теперь, что достоверно, а что напридумано и в славе его как отчаянного дуэлиста (так тогда выражались)… Впрочем, не говорит ли сейчас и во мне отвратительная привычка человека иной эпохи, объявляющего все, что не по-нашенски, выдумкой или полувыдумкой? Читаешь, к примеру, свидетельство современника, как Федор Иванович, доказывая друзьям свою меткость, велел стать жене-цыганке на стол и прострелил ей каблук, — как тут же ассоциация: «Бесприданница», вымышленный Островским барин-бретер Паратов, выбивающий выстрелом — также на спор — монету из пальцев любимой девушки. Выходит, сплошь выдумки?

Кстати, как раз о недоверчивости нашей: в «Жестоком романсе», фильме по «Бесприданнице», киношный Паратов стреляет и попадает, что уж вовсе не мудрено, в массивные золотые часы, разбивая их вдребезги, — и сразу лихость, ри-сковость героя сменяется показной широтой нувориша: такая, мол, недешевая вещь, а нам наплевать! Но время, о котором толкую, время Пушкина и Дениса Давыдова, было еще не эпохой торжествующего хамства, в моде был риск жизнью, а не купеческие загулы с битьем зеркал и официантов: характеры и поступки, которые сами просились на кончик романтического пера.

Просились — и попадали; правда, не только на романтического.

Допустим, пушкинский Сильвио из «Выстрела» еще может подойти под эту лестную категорию, как и граф Турбин-старший, а отчасти и Долохов из сочинений племянника Льва; есть мнения разной весомости, будто в прототипах их всех побывал Федор Иванович. Зато уж точно известно, что не с кого иного сделан шарж в «Евгении Онегине»: «Зарецкий, «буян», «глава повес», «картежной шайки атаман». Шарж, правда, скорей добродушный, чего нельзя сказать о другом, набросанном в знаменитой комедии (о чем позже, хоть это и Полишинеля секрет), и тем паче о пушкинской же эпиграмме, где добродушия нет в помине:

В жизни мрачной и презренной

Был он долго погружен,

Долго все концы вселенной

Осквернял развратом он.

Но, исправясъ понемногу,

Он загладил свой позор,

И теперь он, слава Богу,

Только что картежный вор.

Вообще — любопытное дело. Ни в коем случае не относясь к сословию литераторов, ничего не писавший, кроме писем и долговых расписок (правда, сохранилась одна его эпиграмма — встречная, как раз на Пушкина, с кем они были в жестокой ссоре), Толстой-Американец, без сомненья, фигура литературная. Явление не литературного быта, но именно самой литературы — как герой светского фольклора, как заманчивый прототип, как адресат язвительных эпиграмм и самых что ни на есть дружелюбных посланий. Он — «болтун красноречивый, повеса дорогой» для Дениса Давыдова, а князь Петр Вяземский в стихотворении «Толстому» не только даст выразительнейший его портрет, можно сказать, создаст его образ, но и нечаян но подарит Пушкину блестящий эпиграф для «Кавказского пленника». И если тот, сперва соблазнившись, со вздохом одолеет соблазн, то лишь по причине вышеуказанной ссоры; говоря об эпиграфе, имею в виду, конечно, две заключительных строчки вот этого одиннадцатистишья:

Американец и цыган,

На свете нравственном загадка,

Которого, как лихорадка,

Мятежных склонностей дурман

Или страстей кипящих схватка

Всегда из края мечет в край,

Из рая в ад, из ада в рай!

(Так что, выходит, и впрямь — самое ему место между, в чистилище…)

Которого душа есть пламень,

А ум — холодный эгоист;

Под бурей рока — твердый камень!

В волненьи страсти — легкий лист!

А сколько сюжетов из жизни Толстого осталось невостребовано стихотворцами и романистами? Вот, к примеру: приятель его был вызван кем-то на дуэль и просил Федора Ивановича быть секундантом. Сговорились. Утром он заезжает за Американцем, однако слуга не пускает: барин спят-с, не велели будить. Тот, натурально, в волнении отталкивает слугу, врывается в опочивальню, но граф сонно таращит глаза: «В чем дело?» Как в чем? Их ждут в условленном месте, опоздать на поединок — позор… Не беспокойся, зевая, просит Толстой. «Я его убил».

Да, не желая ставить сердечного друга под пулю, накануне придрался к сопернику, был вызван, стрелялись чуть свет — и готово. А теперь дай доспать…

Одиннадцать человек убил на дуэлях Федор Толстой; цифру оспаривали, но могло быть и так. Известно к тому ж, что жена, взятая им из цыганского хора, родила ему двенадцать детей, но все, кроме одной дочери, померли. И когда случилось как раз с одиннадцатым ребенком, Федор Иванович, говорят, составил два параллельных списка — умерших и убиенных, — сказав: «Слава Богу, хоть мой курчавый цыганенок будет жив» (так и вышло, дочь Прасковья долго еще здравствовала). И то ли проговорил, то ли даже написал внизу листа: «Квит». Мы то есть с Богом в расчете.

Рассказываю это и ловлю себя на мысли, что, если бы состоялась еще одна из назначенных дуэлей — и кончилась так, как кончались все дуэли Толстого, — то ни единого доброго, да и просто спокойного слова мне б из себя выдавить не удалось. Почему — читателю ясно: соперником страшного дуэлиста должен был стать и Пушкин.

Впрочем, дело не только в особенной нашей