Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин Страница 36

пристрастности ко всему, что связано с пушкинским именем. В истории этой ссоры преступность, отмеченная племянником, лишена хоть какой бы то ни было привлекательности — наоборот! На сей раз Толстой совершил безоговорочно мерзкий поступок: в тягчайшие для молодого Александра Сергеевича дни, когда он ждал — и дождался — ссылки, а друзья хлопотали перед императором Александром, Американец пустил сплетню, больно задевшую честь Пушкина. Будто он был вызван в Третье отделение и там секретно высечен.

Возможно, Толстой сболтнул спьяну, но слух был жадно подхвачен. Вызова на дуэль тогда не последовало, так как поэт не знал, откуда пошла клевета, но она привела его на грань безумия. Он всерьез думал то ли покончить с собой, то ли даже убить императора как хотя бы и косвенного, однако виновника, и Бог знает, чем бы все это кончилось, если бы Пушкина не успокоил мудрец Чаадаев, учивший его искусству презрения, а судьба в лице того же царя Александра не увела его подальше от обеих столиц, на юг.

Обида не зажила, даже вспыхнула с новой силой, когда имя сплетника дошло наконец до ссыльного Пушкина. Он — пока — ограничился эпиграммой, той самой, настолько яростно-хлесткой, что даже оправдывался перед своим другом (и другом Толстого-Американца) Вяземским: дескать, он «закидал журнальной грязью» обидчика, не имеющего возможности ответить своим оружием, лишь по причине вынужденной удаленности из России; это, писал он, «не есть малодушие» и — ужо! — враги встретятся у барьера. Да к тому и шло, тем паче Толстой подлил масла в огонь, тоже отвечал эпиграммой, грубой донельзя. В общем, Пушкин, на ту пору уже переведенный в Михайловское, всерьез готовился к поединку, упражнялся в пистолетной стрельбе и утешался словами ворожеи, предсказавшей ему, как известно, смерть от белокурого человека. Толстой же был чернокудряв.

Обошлось совершенно случайно. Возвращенный из ссылки новым царем, Пушкин, едва достигнув Москвы, не сменив дорожного платья, уже слал друга-приятеля Соболевского к Американцу с требованием назначить час дуэли; по счастью, тот оказался в отъезде, а потом враги примирились. Каким образом? Что до Толстого, он, говорят, щадил жизнь поэта, но — Пушкин, бесстрашный, ревнивый к вопросам чести, сам отчаянный дуэлист, он-то как позволил общим друзьям утихомирить себя?.. Разведем руками, предположив, что, видать, такова была магия «необыкновенного, преступного и привлекательного».

Как бы то ни было, они — сдружились. Толстой даже был выбран сватом, когда Пушкин впервые и неудачно присватывался к Наталии Николаевне. Да это и не покажется чересчур удивительным, если припомним лишь нескольких из близких друзей Толстого-Американца, вернее, продолжим список, открытый именами Вяземского и Дениса Давыдова. В нем окажутся Батюшков, Баратынский, да и «ангел» Жуковский, которому будет суждено подвести черту под делами и днями Федора Толстого, как тот подвел ее под расчетами с Богом. «В нем, — скажет Василий Андреевич, было много хороших качеств… Все остальное было ведомо только по преданию, и у меня всегда к нему лежало сердце, и он был добрым приятелем моих приятелей».

Положим, Жуковский, и впрямь являвший ангельскую доброту, не хочет помнить и знать ничего дурного, тем более в слове над гробом, а дело, конечно, было не столь благостным. Толстой завораживал современников — да, но вовсе не только «хорошими качествами».

Еще одна загадка. Он, великий мастер картежной игры, ничуть не скрывал, что его мастерство из той области, что потом назовут ловкостью рук. «Только дураки играют на счастье» — таков был его принародный ответ, когда его обвинили: «Ведь ты играешь наверняка» (что в переводе с деликатного означало: плутуешь, мошенничаешь, передергиваешь; ты — шулер). «Исправлять ошибки Фортуны» — вот его девиз за карточным столом.

Касаюсь вопроса весьма щекотливого и, конечно, заслуживающего куда более обстоятельного разбора; только отмечу, какие авторы и какие их персонажи видели в игре не просто источник обогащения, но цель и смысл жизни. Пушкинский Германн. Лермонтовский Арбенин. «Игроки» Гоголя — да, комедия, водевиль, но и там всепоглощающая страсть, и там подспудная драма. Кречинский у Сухово-Кобылина — тоже не мелюзга. Да что они, если сам Пушкин признался Вульфу, что страсть к игре — самая сильная из страстей. Значит, сильней — для него-то! — даже и «страсти нежной»?..

У Юрия Лотмана есть статья о «теме карт и карточной игры» в нашей литературе начала XIX века, и, не утомляя читателей цитацией специального текста, скажу лишь: постоянство этой «темы» он объясняет особенностью русской истории. С одной стороны — узда державного мира, сдерживающая своеволие личности, с другой — сама эта личность, уже насмотревшаяся на европейские вольности и желающая быть такой, какой хочется ей, а не властям. И вот идет «игра со Случаем», вот человека обуревает надежда отвоевать у судьбы нечто вне «предлагаемых обстоятельств», вопреки им. Нету других возможностей? Так за зеленым столом!

И тут даже непочтенное шулерство, сдержанно трактуемое как исправление ошибок Фортуны, предстает в несколько неожиданном свете. Вопрос опять же не из простых, но, не вдаваясь в подробности, спросим себя: а того же Германна из «Пиковой дамы» у нас хватит решимости назвать шулером? Нет? Но почему же? Ведь и он «играет наверняка», не сомневаясь, что знает верные карты, и не оставляя соперникам никаких шансов. А Арбенин из «Маскарада»? Не на то ли и он намекает, говоря, что годы потратил на «упражненье рук»? А — страшно выговорить — Пушкин? В его библиотеке хранилась книга по теории вероятности — чтоб играть без ошибки. Побеждать без риска…

Ладно. Оставим этот вопрос как неразрешимый в узких границах моего очерка. Но вот что любопытно: Федору Толстому, всеочевидному мастеру игры наверняка, это не мешало иметь репутацию человека, честнейшего в денежных делах за пределами карточного стола, да и за столом сохранять поразительное достоинство — даже в двусмысленных ситуациях.

«Граф! Ты передергиваешь!» — дерзко сказал ему Пушкин и услышал в ответ хладнокровное: «Да, я сам это знаю, но не люблю, чтобы мне это замечали» Эту ссору тоже удалось погасить, а подобное же столкновение с любимцем Пушкина Павлом Войновичем Нащокиным кончилось и вовсе идиллией!

«Шла адская игра в клубе. Все разъехались, остались только Толстой и Нащокин. При расчете Федор Иванович объявил, что Нащокин ему должен 20 000 руб.

— Я не заплачу, — сказал Нащокин, — вы их записали, но я их не проиграл.

— Может быть, — отвечал Федор Иванович, — но я привык руководствоваться своей записью и докажу это вам.

Он встал, запер дверь, положил на стол пистолет и сказал:

— Он заряжен, заплатите или нет?

…Нащокин вынул из кармана часы и бумажник