Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин Страница 34

Филипп Филиппыч получил по заслугам, так как не брезговал доносами, в частности как раз на Чаадаева; за последнего — в самом деле обидно, но феномен «Современной песни» в том, что она не разделила судьбу прочих «личностей и неприличностей».

«Подобно «Горю от ума», — писал годы спустя А. В. Дружинин, — она была направлена на знакомых поэта, на лиц из московского общества и, подобно этой знаменитой комедии, пошла гораздо далее цели, предполагаемой поэтом. Временная сторона испарилась с годами, и в словесности навсегда остались лишь истинно-типические стороны произведения, не зависимые ни от времени, ни от самих личностей, служивших за оригиналов поэту».

Аналогия с гениальной комедией — такая, что не бывает приятней, но все-таки стоит сделать поправку. «Горе от ума» — созданье того, кто был погружен в политическую жизнь своего времени, сам прошел через увлечения и разочарования, так что мог быть беспощаден не только с Молчали — ным и Скалозубом, но и с «секретнейшим союзом», в коем не было ли его приятелей-декабристов? «Горе» — выстрадано глубочайшим грибоедовским «умом». А Давыдов был в этом смысле человеком сторонним, в суть не вникавшим, уж поистине «не цеховым» — на сей раз говоря о политике, о ее сообществах и союзах. Чаадаева он терпеть не мог, но, пробуя объяснить причины в письме к Пушкину, сбивался на случайные объяснения; выходило: ну не люблю — и все тут!

Он не понял чаадаевской боли за Россию, не вник в трагедию духа, заподозрив одно «русофобство», — то есть разглядел то, что способен был разглядеть, не свыше и не глубже того. То, что презирал — всегда:

Всякой маменькин сынок,

Всякой обирала,

Модных бредней дурачок,

Корчит либерала.

…Томы Тьера и Рабо

Он на память знает

И, как ярый Мирабо,

Вольность прославляет.

А глядишь: наш Мирабо

Старого Таврило

За измятое жабо

Хлещет в ус да в рыло;

А глядишь: наш Лафает,

Брут или Фабриций

Мужичков под пресс кладет

Вместе с свекловицей.

Эту-то суету, это либеральничанье из моды, мелкий, как мы бы сказали, снобизм, умение даже боль за беды отчизны (свою, не чужую боль) превратить в повод для самоутверждения — все это Давыдов, не умея и не желая увидеть другого, и изобразил с силой ненависти и с блеском таланта. С тем блеском, с той силой, которые в самом деле дают нам полную возможность не задумываться, кого он там нознамерил ся вздеть на булавку в своем «собранье насекомых».

Ошибался он или нет в оценке тех, на кого обрушился, уже не важно и даже не слишком интересно. «Временная сторона» действительно испарилась, и существенно совсем другое. Если б Давыдов не обладал такой независимостью, если бы он поддакивал и подсвистывал (впрочем, об этом и думать противно), у него бы не получились стихи, обличившие вечную накипь, бессмертное лицемерие, неутоляемую жажду ничтожеств — воплотиться и быть…

Чем заключить очерк о нем?

«Заключим: Давыдов не нюхает табаку с важностию, не смыкает бровей в задумчивости, не сидит в углу в безмолвии. Голос его тонок, речь жива и огненна… Его благословил великий Суворов; благословение это ринуло его в боевые случайности на полное тридцатилетие… Мир и спокойствие — и о Давыдове нет слуха; его как бы нет на свете; но повеет войною — и он уже тут, — торчит среди битв, как казачья пика. Снова мир, и Давыдов опять в степях своих, опять гражданин, семьянин, пахарь, ловчий, стихотворец, поклонник красоты во всех ее отраслях… Вот Давыдов».

Да, «урывками служит», как попенял ему царь. «…Сам творец своего поведения», — по достоинству оценил собрат.

Но кто ж это так романтически расписал лик нашего героя? А это он сам — в третьем лице, как нередко писались тогда автобиографии, но и, кажется, с той влюбленностью в себя самого, что ни тогда, ни теперь не поощряется? Вероятно. Простим это человеку, решившему сделать себя легендой при жизни и преуспевшему в том, — впрочем, он и не думает перед нами виниться. Он таков, каким хотел и мог быть, — человек свободный даже там, где свободным быть невозможно: на службе и на войне. Отсюда — «урывки», отсюда его партизанство. «Вот Давыдов» — и что мы подумаем о себе, любуясь им?

Подумаем: «Да, были люди… Богатыри — не вы!.. А теперь что вижу? — Страх!»… Но не будем шарахаться от зеркал. Ведь и их мы вспоминаем не ради того, чтобы с новыми силами продолжать самозатаптыванье. Наоборот: вспомним, откуда мы родом, подкрутим свой ус, у кого есть, а у кого нету, просто приободримся. Они были — значит, никуда не делись. Надо только почувствовать их присутствие.

АМЕРИКАНЕЦ И ЦЫГАН,

или РУССКИЙ ОЗОРНИК

Федор Толстой

…Человек необыкновенный, преступный и привлекательный.

Лев Толстой — о Федоре Толстом

Начну с личного воспоминания.

Хорошо помню давнишний скандал, разыгравшийся в журнале «Юность», где я служил. Пушкинистка Татьяна Григорьевна Цявловская опубликовала там свои комментарии к рисункам Пушкина и, сопровождая ими набросок портрета графа Федора Ивановича Толстого (1782–1846), простодушно, как достоверный, передала слух, ходивший об этом удивительном человеке: «будто бы он жил со своей прирученной обезьяной, как с женой, а потом убил ее и съел…»

Боже, что началось! Какие инстанции обвинили журнал в пропаганде диковинного разврата — дело было, сообразим, не в нынешние раскованные, а в прежние ханжеские времена. Какой переполох был в редакции! А я, давно уже интересовавшийся фигурой Федора Толстого и кое-что знавший о его нраве, подумал: как небось он хохочет там, как радуется что и эта его проделка не прошла даром, что рожденные им легенды все еще смущают умы… Ну, не умы, так хотя бы глупцов, которым и поделом.

Есть такой английский фильм «Смех в раю» — о розыгрыше, который, умирая, устраивает своим родственникам некий старый озорник. Не так ли и тут? Правда, далеко нет уверенности, что Федор Иванович угодил в райские кущи, — хотя представить его в пекле жаль; договоримся на чистилище.

Итак, преступным и привлекательным назвал двоюродный племянник Лев Николаевич (заметим: «и», а не «но», что вроде бы странно для строгого моралиста) дядю Федора Ивановича, известного под именем Толстого-Американца.

Откуда прозвище?

Дело в том, что Федор Толстой хоть и был