Письмо из аппаратной - Андрей Андреевич Калашников Страница 2

– Куришь?

– Курю.

– Пошли покурим.

И они пошли в тамбур, курить в котором, конечно, было нельзя.

В тамбуре Алексей все шутил и рассказывал о том, как не хочет покидать родные края, как, должно быть, будет скучать по дому и как же старик без него справится. И, беспрестанно смеясь, все повторял: «Ой, что с нами будет, что с нами будет!» После очередного восклицания Алексей поинтересовался:

– Ну а ты как? Девушка-то есть? Ждать, думаешь, будет? – и тут же добавил: – Есть у тебя еще сигарета?

– Есть, – Филипп достал из пачки еще пару сигарет.

Они докурили, вернулись в вагон, и под убаюкивающий стук колес Филипп уснул крепким сном.

Проснулся он оттого, что состав резко качнуло при торможении. Было уже светло, но еще рано, и поезд спал. Какие-то люди в конце вагона перешептывались. Сверху доносился мерный храп Алексея.

Филипп приподнял голову и посмотрел в окно. Занималась заря. Пустая утренняя платформа примыкала к небольшому зданию станционного вокзала, расположившемуся на фоне леса. Сквозь деревья едва пробивался солнечный свет. «Вот она, вся Россия такая! – подумал Филипп и опустил голову на подушку. – И сколько подобных уголков можно встретить в пределах нашей необъятной страны».

Когда поезд тронулся, Филипп хотел задремать, но все любовался в окно красотой и свежестью утреннего леса, видами проезжаемых мимо сонных деревень, речками и озерами, полями и холмами.

Начали просыпаться ребята. При подъезде к столице смотреть в окно было уже не так интересно. Здесь было другое. Еще далеко от самой Москвы чувствовался ритм большого города.

Из Москвы Филиппа направили в пригород, в военную часть, где ему предстояло пройти курс молодого бойца. Здесь-то и начались его приключения, и все рассказы об армии померкли в сравнении с теми ощущениями, которые пришлось испытать наяву.

Каждое утро здесь начиналось одинаково: пробежка, зарядка, поверка, строем на завтрак. Первое время Филипп смотрел на толстых парней, и ему было их жалко. Они падали во время утренних пробежек, в самом прямом смысле задыхаясь от нехватки кислорода. Их тошнило. Они не успевали прийти в себя, не успевали умыться, и их гнали на завтрак. Одна проблема тянула за собой другую, пока после отбоя они не падали в полном изнеможении на кровати. Организм судорожно хватался за драгоценные часы сна, чтобы хоть как-то восстановиться. Но и тут им не было покоя, потому что, случалось, товарищ прапорщик поднимал роту ночью, строил посреди казармы и кричал, давая понять, что это уже другая жизнь, не такая, как была на гражданке. А для пущей верности выбирал пару-тройку бедолаг и со всего маху пробивал им в грудь так, что, цепляя за собой задний ряд, они улетали куда-то вглубь расположения.

В такие минуты Филипп искренне радовался, что был физически крепок. Что родители заботились о нем, о том, чем он питался. Что генетически ему досталась если не сила, то звериная выносливость, а это как раз то качество, которое очень необходимо в подобных местах.

Но даже у Филиппа первый месяц ноги были в крови. На удивление, он адаптировался, хотя первое время это казалось невозможным. Натертые мозоли во время пробежек раскрывались и кровоточили, так было каждое утро. Но мало помалу раны заживали, и какое было счастье, когда берцы стали сидеть на ноге как влитые!

Первый взвод был взводом москвичей. В нем служил один высокий неуклюжий детина, который к тому же носил очки. Примерно через две недели, в воскресенье, когда выдавали на полчаса телефоны позвонить домой, Филипп слышал, как этот парень в трубку кричал матери:

– Мама, забери меня отсюда, я так больше не могу, это невыносимо! – И потом еще: – Я не знаю, пожалуйста, придумай что-нибудь, чтобы мне нарисовали группу здоровья вэ!

Филипп сначала внутренне осуждал его и недоумевал, зачем и как солдат тогда вообще оказался в армии, а потом плюнул: в конце концов, и без того хватало поводов о чем-то задуматься.

С самого начала себя неплохо зарекомендовав, Пронин стал попадать в наряды. Сначала по парку, потом на КПП, потом в клубе. А когда заступаешь в наряд, сутки почти не спишь. После нарядов ночи в роте казались сказкой. И так случилось, что после наряда по парку через ночь поставили снова в наряд, на этот раз на КПП для транспорта. Тяжелый наряд, где нужно было целый день открывать и закрывать ворота, вручную двигать громоздкий металлический шлагбаум. Сил почти не было, хотелось поспать, и тут объявили, что завтра снова в наряд.

Еще стоя в один из первых дней утром на построении, Филипп обратил внимание на неестественно смуглого молодого человека. Он чем-то выделялся среди остальных, непонятно было, чем именно, но при первом взгляде на него становилось ясно, что он как будто не отсюда. Позже Филипп узнал, что фамилия его Каруззо, и он выходец то ли из португальцев, то ли испанцев. А звали его просто по-русски – Витя.

Витя Каруззо был человеком скромным, тихим и молчаливым, и из-за этого казался опытным. Черты лица у него были ровные, острые, строгие. В нем вообще, казалось, сочеталось не сочетаемое. Он имел идеальное телосложение – развитые мышцы по всему телу, ни грамма лишнего. При этом даже на службе выкраивал минуты и читал книгу за книгой, на этот раз – «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Когда читал, надевал очки и неумышленно принимал вид академический. «Интеллигент», – как-то подумалось Пронину. И невольным уважением проникся он к Каруззо.

И вот на этот раз выпало идти в наряд с Витей.

Накануне Филиппу стало плохо, и он попросился в медпункт. Фельдшер, высокий тощий боец, который сопровождал Филиппа, оказался, по-видимому, неразговорчив. На вопросы Филиппа отвечал как-то туго, да Филиппу и не до того было.

– Да, немного поднялась температура, – произнесла равнодушная гражданская медработница и, немного помолчав, добавила: – В наряд сможете заступить?

– Смогу, – только ответил Филипп, застегивая китель. – Пошли.

– Смотрите, а то могу вам написать, что… – донеслось им вслед.

Но Пронин и так все понял. Ложиться в госпиталь перед нарядом, что потом скажут? Будут срочно искать замену ему, выдергивать из постели кого-то другого. Да и не положат. Это она так добавила, из совестливости. Потом бы сама стала уговаривать потерпеть.

«Ничего, постою».

Филипп помнил, как, когда уже стемнело, возвращался с ужина по пустынной территории части. Это было счастье – частичка свободы, возможность побыть немного одному, эти пять минут от столовой до КПП, пока никто не видит, никто