Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф Страница 5

Выдающимся представителем венгерской антифашистской поэзии был Миклош Радноти, убитый в последние дни войны фашистами, когда его гнали в Германию.

19 марта 1944 года немецкие войска перешли границу Венгрии и оккупировали страну. Новые десятки и сотни тысяч венгерских солдат были брошены на фронт, началось уничтожение евреев, полное экономическое ограбление страны. Угоняли скот, демонтировали и увозили в Германию заводское оборудование. В октябре Хорти попытался заключить перемирие с войсками союзников. Тогда немцы, прибегнув к путчу, привели к власти в стране крайне правую, фашистскую партию — нилашистов. В обмен на безопасность своей семьи и свою собственную Хорти передал власть самому преданному приверженцу нацистов в Венгрии — Ференцу Салаши.

Одетые в зеленые рубашки нилашисты убивали сотни ни в чем неповинных людей, с пеной у рта кричали об «окончательной победе» и о немецких «чудо-орудиях». Но советские войска уже перешли границу Венгрии и неотвратимо двигались на запад. К декабрю восточная и южная части страны были уже освобождены, а советские передовые части достигли столицы. Под рождество из окон верхних этажей уже можно было различить жерла советских орудий.

Аттила Йожеф

НОЧЬ ОКРАИНЫ

Свет подымает со двора

лучащиеся невода,

а кухня наша мглой полна,

как яма, где на дне — вода.

Всплыл на поверхность тишины

ленивой щетки силуэт;

колеблется кусок стены,

не зная — рухнуть или нет.

И ночь в засаленном тряпье —

идет окраиной она,

чтоб в нашей повздыхать семье,

луну зажгла, но не сполна,

а так, чуть-чуть… Мерцай, луна!

Стоят руины мастерских,

такая мгла таится в них,

что кажется —

она годна

на пьедестал для тишины.

А там, в окошках корпусов

прядильных фабрик,

лунный луч

струится, мягок и тягуч,

по серебрящимся станкам.

И так оно идет всю ночь —

станки впрядают в темноту

прядильщиц шаткую мечту.

А рядом, как безмолвный склеп,

цементный высится завод

и, как второй семейный склеп,

металлургический завод.

И только эхо в них звучит

и тайну мрачную — секрет,

как умирать и воскресать, —

те предприятия хранят.

Скребется на заборе кот,

а сторож, суевер ночной,

увидел призрак, светознак.

Но нет! Жучиною спиной

динамо это блещут так.

Вопит во мраке паровоз!

И сырость ежится во мгле

деревьев, гнущихся к земле;

той влагой гравий темных троп

утяжелен и увлажнен.

Встал полицейский на углу,

рабочий ринулся во мглу.

Идет товарищ вслед за ним,

несет листовки на груди,

принюхался — что впереди,

прислушался — что позади,

и укрывается в тени.

Блевотный свет льет пасть корчмы,

задохлись лампы в лапах тьмы,

хозяин дремлет и сопит,

один поденщик тут не спит,

Зубами лязгнул и наверх

по бледным лестницам идет, рыдает

и революции привет он посылает.

Пощелкивает вода,

как стынущая руда,

и ветер лег бродячим псом

там, у пруда, и вот достиг

воды большой его язык.

Он пьет… мелеет водоем.

Соломенные тюфяки

как плотики плывут, легки,

по руслу ночи. Склад-баркас

сел на мель между черных волн.

Литейная — чугунный челн;

рабочим в этот поздний час

в литейных формах снятся в ней

фигурки алых малышей.

Как тускло здесь и тяжело

среди промозглой темноты!

И плесень вычертила тут

ландкарту мира нищеты,

и на лугах, куда ни глянь,

лохмотья, клочья, — словом, дрянь

и рвань бумажная. Ползла б

она куда-нибудь, шурша,

но нет! Бессилен сор и слаб!

А развевание сырых и грязных простынь по дворам

подобно веянью сырых и липких ветров по ночам!

              О ночь!

Ты с неба виснешь, как перкаль,

и по земле влачишь печаль.

              О ночь!

Ночь бедняков, как уголь будь,

дымись, упавши мне на грудь!

Сталь выплавишь ты из меня

и молот, что кует, звеня,

а также наковальни те,

что устоят и в темноте.

И для победы выплавь меч,

              о ночь!

Я, братья, сплю. Ночь тяжела.

Пусть камень свалится с души,

а наши бедные тела

пусть не грызут клопы и вши.

Перевод Л. Мартынова.

Жигмонд Мориц

ХОТЬ ОДНАЖДЫ ДОСЫТА НАЕСТЬСЯ

1

В юрский геологический период Большая венгерская степь — Алфельд — была морем. И нынче, в эру Голода, она тоже подобна морю.

Под небесами распростерлась бескрайняя равнина. Ни холма, ни возвышенности — плоско, как на глади морской, если бы море могло замереть в такой неподвижности. Пшеничные поля ровны, будто небесные инженеры выровняли их по линейке, обозначив, на какую высоту может подняться молодой колос, чтобы не нарушить зеркальной глади поля.

Небо над ним — точно стеклянный колпак, который шаловливые ангелы расписали белым и голубым.

Графский майорат стоит словно в центре вселенной. Куда ни глянь — только небесная кайма, и, повернись ты даже на триста шестьдесят градусов, ничего не увидишь, кроме неба и неба.

Молодому графу представляется, будто он тоже центр вселенной, ибо куда граф ни прискачет на своем арабском жеребце, работники везде приветствуют его, как молодого бога.

Вот он подъезжает к свекловичному полю. Триста хольдов сахарной свеклы. Взглянешь на эту степную ширь — и голова закружится. Низкорослая рассада сахарной свеклы стоит ровными рядами, точь-в-точь нежные школьницы, которых учительница гимнастики выстроила шеренгами, и, куда ни посмотри, повсюду эти ряды — прямые, как стрела.

Графу со своего коня видно далеко-далеко, ведь деревца и то нет нигде окрест. Кажется, будто его седло плывет в недосягаемой высоте над этими карликовыми зарослями. Граф оглядывается: где же та группа батраков, которую он навещал и вчера и третьего дня — каждый день на этой неделе? А нынче уже пятница, полдень.

Работники разбиты на группы по семьдесят человек. Семьдесят мужчин, вооруженных мотыгами, гнут спины над сахарной