Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф Страница 18

Оба мерили друг друга злыми взглядами.

— Про тебя, — ответил Браник, — и про других мерзавцев вроде тебя. Проваливай отсюда, пока у меня не лопнуло терпение и я не взял тебя за глотку!

Спустя полчаса на углу улицы сошлись четверо, — трое из семерых предпочли ретироваться. Улица была пустынна. У подъезда, в отдалении, переминались с ноги на ногу два стражника. Прошло немало времени, прежде чем маленькая группа, поворачивая то влево, то вправо, прошла узенькими уличками к проспекту Андраши. В одной из улочек несколько человек грабили какой-то магазин. Парень в картузе сжимал в руках двух жирных желтых уток, у другого из карманов пальто свисали к земле общипанные петушиные шеи. Одним домом дальше через разбитую витрину магазина канцелярских принадлежностей на улицу летели бутылки с чернилами, почтовые открытки, письменные принадлежности, кто-то тащил подмышкой лампу с зеленым абажуром, другой — несколько больших рулонов розовой бумаги. Балинт остановился перед ним на мгновение и со всей силы ударил его ногой.

Улицы здесь снова были полны народу. Из пригородов непрерывно подходили толпы, которые полиция оттесняла с проспекта Андраши в прилегающие улицы. Большинство тех, кого на площади Кёрёнд разогнала первая волна полицейского нападения, большинство тех, за исключением раненых, вновь собралось по обе стороны главной магистрали и двинулось в направлении площади Героев. Они шли в полной тишине со сжатыми зубами. Многие из них хранили воспоминание о разгроме коммуны 1919 года на собственной коже, а больше — в своем сердце. Мысли о прошлом и новый гнев смешались, наполнив силой их кулаки. Бывшие красногвардейцы вспоминали сражение под Сольноком, вспоминали славные дни, когда Красная Армия разбила белочехов и заняла Кашшу. Они чувствовали, что венгерский пролетариат после двенадцати лет молчаливого страдания вновь обрел силы. Впереди и сзади, насколько хватает глаз, они видели колышущуюся толпу, что широким потоком выливалась из всех прилегающих улиц, они видели, — пришел день, когда революционный пролетариат вновь может взять власть в свои руки.

Перевод Л. Ягодовского.

Аттила Йожеф

ВОЗДУХА!

Кто рты зажмёт моим обидам давним?!

      …Я шёл к себе домой.

Как бархат, ночь по травам стлалась плавно

      тягучей, волглой тьмой.

И, всхлипывая, листья, словно дети

побитые, закутывались в ветер,

      вертелись подо мной.

Навстречу осень кралась осторожно

      сквозь чуткие кусты;

кричала кряква с заводи тревожно

      у городской черты;

и, в страхе замерев под фонарями,

наполненные бурой прелью ямы

      приоткрывали рты.

Я знал — меня в глуши, с погостом схожей,

      любой ограбить мог…

Из тьмы внезапно вынырнул прохожий

      на стыке двух дорог.

Я ждал. Но мы друг друга миновали…

А напади он — дрался б я? Едва ли!

      К чему? Я так убог…

Из провода мой голос взят бесстрастно —

      зачем звонил? Кому?

Подслушана мечта. Учтён причастный

      к раздумью моему.

И очной ставки ждёт уж картотека,

куда и мысль и право человека

      забиты, как в тюрьму.

С ветвей страны засохшие деревни

      (там мать моя жила)

срываются, как здесь — листва с деревьев,

      под завыванье зла.

И если их примнут пятой крутою,

они, хрустя бесправьем, нищетою,

      рассыплются дотла…

Для этой ли ты создана отчизны,

      душа моя, скажи!

Не думал я, что проще, легче в жизни

      тем, кто погряз во лжи,

кто совершает выбор свой с опаской,

кто прячет у гробов под скорбной маской

      злорадных глаз ножи.

Нет, в этот мир вступал я для иного —

      я шёл на добрый зов!..

Меня, когда от ласкового слова

      я прыгать был готов,

жестоко били… О, я знал, что где-то

есть у меня семья моя, а в этой

      я — как среди волков.

Я взрослым стал. В зубах свинцом осела

      тоска сверлящих дней,

и в грудь уж льётся смерть. Но дух и тело

      пока ещё не с ней!

И мне ль молчать, — не пепел я, не глина!

когда неволи грубая машина

      мозг давит всё больней?

Мой вождь — во мне. Других вождей не знаю!

      Я не дикарь, не зверь!

Мечты-улики бьются, сотрясая

      глухого гнёта дверь…

Приди, свобода! Здесь — твоя держава.

Приди — и на простую радость право

      как сыну мне доверь.

Перевод В. Корчагина

Дёрдь Балинт

ЧЕЛОВЕК ПЛАЧЕТ

На Вишеградской улице сидит и плачет человек. Сидит на камне в воротах, поджав колени. Лицо закрыл ладонями, плечи вздрагивают, и прохожим слышен его плач. Он плачет размеренно, ритмично, чуть подвывая, будто побитый. По официальной терминологии: человек с внешностью рабочего.

На сцене или в романе плач раздражающе чувствителен или пошл. В жизни все действует на нас иначе, жизнь никогда не пытается «создать настроение», никогда не пошла. В жизни алый закат не производит того впечатления, как на дешевой открытке, он всегда ошеломляюще непривычен и таинственен. В жизни младенческий лепет не умиляет — он говорит о древних и тяжелых притеснениях, а плач взрослых — не сентиментален, он действует, как удар кулаком. К тому же, в воротах вообще ничто не сентиментально.

Плачущий человек по виду рабочий. В воротах имеют обыкновение сидеть люди именно рабочего вида. На памяти человечества еще не было случая, чтобы мужчина с видом дипломата или женщина с видом супруги статского советника плакали в воротах на Вишеградской улице, — подобного случая не наблюдалось даже на более фешенебельной улице Ваци. С этим надо смириться: ворота — место для избранных, только рабочего вида люди имеют право там плакать.

Четыре часа дня, жарко припекает солнце. По соседству на проспекте Липот грохочет транспорт, а здесь сидит человек и, пользуясь своим правом, плачет. Многие проходят мимо, не замечая его, потому что сидит он довольно низко. Лица человека не видно, так что нельзя определить, сколько ему лет. Может, совсем молодой, а может, мужчина во цвете лет. Одежда его, во всяком случае, давно уже не «во цвете лет». Почему плачет этот человек?

Вообще, почему плачут люди? Почему, словно запертые в падающем лифте, летят они по этажам десятилетий вниз, обратно