Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф Страница 16

— Ладно, — проворчал парень, похоже, застыдившись своих слов. — Уж я разыщу ей ее птичку.

Но яркое солнце светило так ярко, что слепило обращенные к небу лица. Люди внимательно обшаривали глазами вывеску булочной, колонны балкона над вывеской, карнизы всех окон, выступы крыши, водосточный желоб, но канарейки нигде не было. Напрасно высматривали они ее и на соседних домах.

— Вы ее лучше позовите, — посоветовал кто-то старой женщине, приникшей в отчаянии к окну.

— Манди! Мандика! — закричала она тонким, старческим голосом. — Иди домой, Мандика!

Услышав знакомый голос, канарейка вдруг вспорхнула с ворот, на которые она уселась, и, быстро махая маленькими крылышками, полетела к старухе. Люди с любопытством следили, залетит ли она в окно. Но канарейка, подлетевшая к простертым к ней рукам старой женщины, вдруг передумала и, описав широкую дугу, перелетела на другую сторону улицу, зигзагами долетела до находившегося напротив дома и села на решетку балкона второго этажа. Люди внизу засмеялись.

— Да вы не бойтесь, сейчас поймаем! — произнес доброжелательный низкий голос под окном старой женщины. Какой-то мужчина вбежал в дом, но пока он поднимался на второй этаж и звонил в квартиру, канарейка уже упорхнула дальше. Она, словно поддразнивая хозяйку, вновь и вновь подлетала к ней, но в последний момент с резким разворотом перелетала на другую сторону улицы. Время от времени птичка садилась отдохнуть то на фонарь, то на какую-нибудь вывеску, карниз или рекламный столб. Один раз она даже опустилась прямо на раскрытое окно дома, стоявшего как раз напротив окон ее хозяйки, покрутила головкой и, надув свой зоб, залилась громким торжествующим пением.

— Такую маленькую птичку нельзя бы держать в клетке, — сказал кто-то в толпе.

— Да они рождаются уже в неволе, — ответил другой, видно, знавший толк в канарейках, — на свободе такая птица сразу бы пропала!

Маленькая насмешливая канарейка, сиявшая, словно золотая звездочка в ярких солнечных лучах, вновь пронеслась на головами людей.

Но теперь, видимо устав, она присаживалась все ниже и ниже. Люди пытались шапками загнать ее домой, то тут, то там взлетала нацеленная в нее шапка или вращающаяся вокруг своей оси мягкая черная шляпа.

— Не бойтесь, мамаша! — утешали люди рыдающую женщину, которая не смела шевельнуться в окне. — Ничего мы ей не сделаем.

Небольшая группа более нетерпеливых двинулась дальше, в направлении проспекта Андраши, но большинство осталось на месте и, раскрасневшись от жалости и охотничьего азарта, дивилась на купавшуюся в солнечных лучах крошечную птичку, что, опьянев от свободы, кружила над их головами, словно в ее мягкие и теплые перышки вселилась поэзия волшебной сказки.

Балинт не больше минуты наблюдал за толпой, охваченной этой увлекательной игрой. Когда канарейка в первый раз взмыла ввысь, он неожиданно заметил в конце улицы Оченаша. С глазами, от волнения полными слез, ребенок стал проталкиваться между уставившимися в небо, весело улюлюкающими людьми, не обращавшими на него внимания. Какой-то веснушчатый парень в рваной одежде, которого он на бегу нечаянно толкнул в бок, ругнулся ему вслед, но Балинт не ответил, продолжая выискивать среди оживленных, смеющихся лиц. Он как раз выбрался из людской гущи, собравшейся под старушкиным окном, когда пожилой человек, похожий на конторского служащего, тронул его за плечо.

— Скажи-ка, братец, не мог бы ты взобраться на тот фонарный столб? У меня для этого слишком толстое брюхо, ну а ты вмиг можешь взлететь на самую верхушку. Я заметил, что птичка уже второй раз садится на этот столб. Если она вернется еще раз…

Мальчик невольно окинул фонарь взглядом, как бы прикидывая его высоту.

— Манди! Мандика… давай сюда! — слышал он за своей спиной слева и справа то ласковые, то насмешливые голоса. Кто-то вдруг так ловко засвистал, подражая канарейке, что все повернули головы в его сторону.

— Ну, как? — спросил мужчина, похожий на конторского служащего.

— Оставьте меня! — воскликнул Балинт, побледнев.

На углу улицы, наконец, он настиг Оченаша.

— Ты где бродил? — спросил Оченаш, усмехаясь. По его лицу было видно, что он еще ничего не знает. Не прошло и четверти часа с тех пор, как Балинт потерял его из виду на улице Рожа, но за это время со свистом опускающиеся сабли полицейских, окровавленное лицо женщины, выбитый глаз серой лошади, рассеченный надвое череп дяди Иштенеша как бы умноженные на множество невиданных им драм, разрослись, раздулись в душе ребенка в десятки раз.

— Ты еще не знаешь?

— Не слышу, — сказал Оченаш.

— Ты еще ничего не знаешь? — повторил мальчик громче.

— А что?

Из глаз Балинта брызнули слезы.

— Там убивают людей!

— Где?

Мальчик показал назад.

— Что ты говоришь? — спросил Оченаш неожиданно побелевшими губами. — Кто убивает?

— Полиция.

— Врешь!

— Да нет же, правда!

Оченаш посмотрел на залитое слезами лицо мальчика.

— Что ты сказал? — спросил он вновь. Балинт сжал зубы, растер кулаком слезы по лицу.

— Дяде Иштенешу раскроили голову, — сказал он медленно, почти по слогам.

За его спиной над головами толпы, охотящейся за канарейкой, неслись возбужденные веселые возгласы, но чуткое ухо мальчика, настроенное на происходящее вдали, улавливало сквозь них сдавленный хаос криков на проспекте Андраши.

— Кому?!

Балинт перевел дыхание.

— Дяде Иштенешу.

— Где?

— Здесь лежит, на углу.

Оченаш тут же сорвался с места. Сто шагов отделяло его от оживленно гудевшей толпы.

— Наших убивают! — закричал он еще издали высоким прерывающимся голосом. Подбежав к толпе, он не остановился, а начал локтями пробиваться сквозь людей, которые, не понимая, с удивлением уступали ему дорогу.

— На проспекте Андраши полицаи напали на наших! — кричал он изо всех сил. — Женщин, детей убивают, женщин, детей!..

— Что там стряслось?

— Что он говорит?

Люди, словно подхваченные вихрем, ринулись вслед за мчащимся Оченашем. Тот вместе со следовавшим за ним по пятам Балинтом уже вынырнул из гущи толпы, несколькими прыжками опередил шедших впереди, остановился и повернулся к демонстрантам.

— Товарищи! — закричал он. — Полиция безо всяких причин обнажила шашки против рабочих, просящих работы и хлеба. Они убивают людей, которые месяцами, годами не имеют работы, чьи дети умирают от голода на улице. Венгерский пролетариат не потерпит этого коварного нападения. Товарищи, защитим жизнь наших женщин и детей, ведь не все ли равно, от чего мы погибнем — от голода или полицейской пули!

Лицо Оченаша было бледно, рука была сжата в кулак, которым он машинально размахивал над головой, временами кулак разжимался и рука судорожно замирала в воздухе, у виска. Оченаш не стал ждать ответа и, закончив свою речь, повернулся и ринулся в направлении проспекта Андраши. Балинт, бежавший следом, хорошо слышал его прерывающееся дыхание и топот множества ног за своей спиной.