Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф Страница 14

— Поглядите сюда, коллега! — говорит он и делает магические движения. — Фокус-покус! — и… тоже плюет.

— А вы почему желтым плюете? — усмехаюсь я. Человек подымает плечи:

— Фокус-покус, это оттого, что я грызу деревья.

— Ой-ой! — вздыхаю я. — И у вас нет работы?

— Давно. А вы с каких пор прохлаждаетесь?

— Давно! Хоть бы уж правительство подало в отставку! — говорю я.

— Найти бы подлиннее окурочек, — бурчит он.

— Пробраться бы в какой-нибудь банк, — дело тоже не последнее, а? — спрашиваю я.

— Напрасный труд, тут же сцапают.

— Конечно, раз сыщиков развелось больше, чем мух. Хоп-ля! Вот у тебя на ухе сидит одна, — говорю я, переходя на «ты».

— Хоп-ля! — говорит он. — У тебя на носу тоже.

— Значит, на «ты»? Будь здоров!

— Будь здоров!

Мы плетемся теперь уже вдвоем. Иногда он наклоняется, чтобы поднять окурок; а мне бы хотелось найти неиспользованный трамвайный билет, чтоб завалиться в вагон, проехать в Кёбаню и потереться около пивных заводов.

— У тебя совсем ни гроша? — спрашивает неожиданно мой новый знакомый.

— Был один филлер.

— Где он? — вскрикивает он возбужденно.

— Я построил для него корабль и назначил монетку капитаном. Приделал две спичечные ножки, головку тоже спичечную, а парус смастерил из молочая.

— Но где, где же он? — спрашивает он упрямо. — Ты скажи, где он… ведь и у меня есть один филлер… а за два филлера можно купить одну папиросу.

— На улице Бечи, — начал я тоном сказочника, — далеко-далеко… плывет по канаве, если только не утонул.

— На улице Бечи? У кювета кирпичного завода?

— Да… да… — опускаю я края губ. — Но чего ты так переживаешь?

— Вот бестолочь! — кричит он, обозлившись. — Пойду за ним… если найду, то смогу выкурить целую папиросу…

И вот я снова бреду один. Маленький Миши (так его звали) отправился в Обуду за филлером. «Может, по пути найду еще один», — пробормотал он и ушел. Я не особенно жалею. Шутка с плевком была забавной, но в общем он мужичок довольно жадный, съел бы даже волосы с моей головы.

Уже полдень. Я опять начинаю разбой у террас кафе. Но теперь я слежу, какого цвета пули-плевки. Зелень… зелень… И, обращаясь к богу, вздыхаю:

— Господи, когда же я буду плевать ветчинной, рыбной или кремовой слюной?

Сажусь на пыльную скамейку. Отдыхаю, жду следующего перезвона колоколов, затем выцарапываю на скамье: «Здесь был А. Э. Г. 4 июля 1930».

Что если на такой вот скамье оставить прощальное письмо?.. Сдует ветром?.. Или кто-нибудь сядет на него?..

Перевод И. Миронец.

Тибор Дери

ОТВЕТ

(Отрывок)

Демонстранты сзади напирали так, что ряды стоявших в конце моста пришли в движение и начали жать друг на друга. Настроение толпы напоминало картину апрельского неба, где озаренные ярким солнечным светом чистые голубые просторы уживаются с угрюмыми тучами, готовыми ежеминутно разразиться ливнем. По одну сторону моста раздавался смех и визг группы девушек из рабочего хора, обрамленной морем веселых, шутящих или улыбающихся в усы мужчин, по другую сторону его, там, где демонстранты окружили раненого, участвовавшего в столкновении на улице Юллёи, уже рокотали громом сгущавшиеся тучи возмущения и ярости. Слухи о столкновении перед казармой подтвердились. Полицейский кордон перекрыл улицу Юллёи и неожиданно, без видимых к тому причин, с обнаженными саблями ринулся на толпу рабочих, подходивших из Кишпешта.

— Бог их знает, что напало на них, — говорил раненый, нервно дергая наспех сделанную вокруг головы повязку, на которой уже проступила кровь. — Мы стояли себе тихо и ждали, пока нам разрешат пройти на Кёрут, и вдруг ни с того, ни с сего они — сабли наголо! — и бросились на нас, как сумасшедшие. Мне пол-уха отсекли. Не знаю, что жена на это скажет…

— Но чепельцев ведь пропустили на Кёрут?

— Говорят, да.

— Но вы их не видели?

— Нет, — говорит раненый. — Жена все ныла, чтобы я не ходил, говорила, не кончится это добром. И не знаю, что она теперь скажет, когда увидит, что мне скосили пол-уха. Прямо хоть домой не иди!

— Так ведь то ваше ухо разрубили, товарищ, а не ее.

— А все равно, — сказал раненый, — она такой визг поднимет, что не приведи господи. Лучше уж я не пойду домой, разрази ее гром, эту жизнь распроклятую!

Когда рабочие льдозавода подошли к улице Подманицкого, до них уже дошел слух о том, что произошло с чепельцами, а потом со скоростью молнии последовали все новые, самые невероятные известия. Площадь Октогон в четверть двенадцатого перекрыли, полиция оттеснила шедших по Кёруту рабочих в прилегающие улички, что ведут к городской роще. На улице Кирай ожесточенная, сдавленная со всех сторон толпа перевернула трамвай. На площади Лёвёлде конные полицейские врезались в толпу, на Кольце Йожефа демонстранты тоже переворачивали трамваи, а на проспекте Андраши даже подожгли автобус.

Первые сообщения были встречены с сомнением, потом их встречали молчанием. Сзади еще доносились веселые песни девушек из рабочего хора, а впереди быстро удалявшиеся крики: «Работы! Хлеба!» вдруг смолкли. Группа туристов повернула на улицу Рожа.

— Вас тоже на улице Юллёи ранило? — спросил у Балинта парень в картузе.

Балинт две недели назад порезал руку, от постоянного соприкосновения с аммиачной водой и льдом рана заживала медленно, приходилось ходить с повязкой.

— Да нет, — сказал Балинт, — это я на заводе.

— Значит, не полицейские?..

— Что вы, — ответил мальчик, — я полицию разве что в бинокль видел. Не нужно сразу пугаться, приятель!

— Но ведь у вас и брюки в крови! — воскликнул парень в картузе.

Когда Балинт обернулся, Оченаш уже исчез. Мальчик прошмыгнул сквозь стоявшие перед ним ряды, но его нигде не было видно. Может быть, Фери побежал за группой туристов, среди которых у него, вероятно, были знакомые. Балинт стал пробираться дальше. На улице Рожа, где все окна в домах были усыпаны людьми, двигаться было легче. Балинт продолжал бежать, посматривая по сторонам. Он уже почти достиг проспекта Андраши, но так и не нашел Оченаша.

Мальчик уже собирался повернуть обратно, как вдруг впереди раздался резкий протяжный крик. Быстро распространяясь, этот крик сплелся с плотным низким ковром других криков. Ковер стремительно разворачивался как вперед, так и назад, спустя мгновение в нем уже можно было различить нити звуков, доносившихся с соседних прилегающих улиц, возгласы испуга, ругань, стоны, короткие, щелкающие слова команды. Долго, пронзительно заржала лошадь. Пока Балинт, задыхаясь, добежал до охваченной противоречивыми чувствами ужаса и любопытства толпы, заполнявшей устье улиц и судорожно подававшейся то назад, то вперед, проспект Андраши уже заполнили