Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф Страница 13

На крыше все еще прогуливается кошка. Иногда останавливается и мяучит. Может, зовет своего ободранного приятеля? Из одной из труб вырывается сильная струя желто-белого дыма. В подъезде — правила распорядка… Запрещается, запрещается, запрещается. Отдельные таблички: возбраняется нищим, возбраняется прислуге, возбраняется носильщикам, возбраняется шарманщикам… Кто не заплатит до полудня пятого, того четвертуют, а части вывесят в четырех углах города. К дому подъезжает такси, из него выходит тщедушный человечек. Его подвез сильный молодой шофер. Это его профессия, он только и делает, что возит целый день из одной части города в другую хлюпиков, душечек, барынек. Перед домом по трахитовым плиткам тротуара идут люди. Спешат, гуляют, плетутся. «Вот, подлая тварь, даже и не взглянула на меня». «Ну ни одного филлера, ни одного нет». «В то время наша команда еще шла впереди со счетом три : два». «До того мы успеем десять раз окочуриться!» «Сошью к ней блузку из розового крепдешина». Напротив школа, окна открыты, дети поют: «На доломане синем пуговицы сверкают. Звенят шпоры весело, — живу, забот не знаю…»

Шагах в двухстах, в легких куртках, поеживаясь от холода, стоят двое молодых людей. Один из них перекатывает губами докуренную цигарку, скручивая другую для приятеля.

— Ты посмотри на ту крышу, какой дым, а? Мне кажется, там что-то загорелось. На всякий случай, постоим немного. Может, все сгорит.

— Черта с два! Просто труба дымит. Нам с тобой не везет.

— Ты сегодня в меланхолическом настроении. С каких пор ты стал таким пораженцем?

Перевод И. Миронец.

Андор Эндре Геллери

ОДИН ФИЛЛЕР

Около шести часов я вылез из сушилки. Облизал засохшие губы, пальцами вычесал из отросших волос кирпичную пыль и, покинув свой бесплатный ночлег, направился к заводским воротам, выходившим на улицу Бечи. Возле будки весовщика из стены торчал конец водопроводной трубы. Голый по пояс, я согнулся, подставил под него спину и невольно засмеялся, когда студеная вода затекла в штаны.

Выйдя из заводского двора, я, освеженный, присел на краю водоотводной канавы, которая тянулась вдоль всей дороги. Грязная вода, лениво ползущая по ее дну, казалась маслянистой.

Солнце, все больше круглея, поднималось над глиняным карьером и заливало светом качавшиеся на тросе вагонетки. Я думал попоздней спуститься к Дунаю, а пока лучше побыть на берегу канавы: может быть, сегодня будут набирать землекопов. Да, а где же мой старый, приносящий счастье филлер? Вот он-то и поможет мне скоротать время. Я достал его, повертел в руках, разглядывая края, прокатил его разок с верхушки указательного пальца в лощину ладони… В стороне валялась примятая каблуками вечерняя газета «Аз Эшт». Я лениво притянул ее к себе и рассеянно пробежал глазами: «Румынский король… возвратился…» Затем поднял несколько валявшихся рядом спичек с обгорелыми головками и покосился на желтые цветы молочая.

Передо мной резвились мальки, крошечными головками бороздя воду. Из словно просыпающейся травы вспорхнули вдруг бабочки.

Заскорузлыми пальцами я стал складывать потоптанную газету, мастеря кораблик. Часто прерывал работу, прикидывал, подобно заправским плотникам: так ли? Наконец, повертев немного в руках испещренное свинцовыми буквами суденышко, опустил его на траву.

— Филлерчик мой, сокровище мое, — сказал я монете, — приделаю-ка я тебе из спичек две ножки, головку, с закопченными волосами, вытащу из пиджака нитку, ею привяжу тебя, как Одиссея, к мачте — стебельку молочая.

— Филлерчик мой, — попрощался я с ним, — теперь плыви! Марш!

Итак, господин филлер уже на воде, ветер треплет желтый парус, и фрегат медленно отчаливает… О, лучше всего бы броситься вслед бродяге-кораблику и опуститься вместе с моим последним сокровищем на дно грязной лужи!

Я вздрогнул от первого заводского гудка. Над головой зашевелились вагонетки; набрав солнечного света, они понеслись в карьер, затем, сменив лучи на глину, поползли к кирпичным прессам. Раздался глухой грохот — это взрывали динамитом высокие глиняные стены, те рушились и падали гигантскими пластами.

Перескочив кювет, я помчался вниз, к конторе. Я наперед знал, что там будет написано, и все же вплотную подошел к окошку и уставился на буквы: «Сегодня найма нет».

Я тотчас же засунул руки по локти в карманы: зачем их томить, размахивая ими? Я и свои ослабевшие ноги с удовольствием бы засунул в карманы какого-нибудь великана вместе с моей постылой жизнью. Я охотно вылизал бы языком какую-нибудь кухню, да, языком, лишь бы получить работу.

Порой мне приходила мысль ворваться в мастерскую, встать у тисков, схватить напильник и начать работать. И пусть окликают, пусть удивляются, пусть стараются прогнать, — я не обращая внимания работаю, работаю до поздней ночи. Дадут же мне за ото хоть что-нибудь.

Я шел, глядя на свою тощую тень: иногда казалось, что рядом, справа и слева от меня, движется множество таких же теней и ветер временами отрывает по одной и уносит в сизые тучи.

— Они уже умерли, — легко проносилось в моей голове.

Я направился к доске объявлений газеты «Фришш Уйшаг». Мост уже остался позади, сверкающий на солнце королевский дворец тоже. Как было бы славно, думал я, быть лампой во дворце! Или троном, или, — но это уж совсем несбыточно, — поваром!

Вспомнив о завтраке, я бессознательно стал рвать листья растений, окаймлявших террасы кафе. Одни слизисто крошились, другие были сухие и горьковатые, изредка же встречались и сладковатые. Но я не очень заботился о вкусе: обрывал, жевал, выплевывал, заглядывая в мутные зеркала кафе. Я был в них чересчур длинный, с головой с кулак, и жевал.

Когда я видел находящихся при деле приказчиков, у меня сжималось сердце. Мне вместо работы достаются лишь путаные мысли. И так вот уже пятый месяц! С какой охотой кряхтел бы я под любым грузом… Только бы не рехнуться от безделья! Может, прислониться к какому-нибудь дереву и, если спросят, почему я так стою месяцами, шепотом ответить:

— Жду, когда пущу корни!

Ох, тошно от этого сумбура в голове. Но что мне делать? Если прикрою этот душевный цирк, погашу его желтые огоньки, то останется лишь Дунай или сухой древесный сук в Хювёшвёльде.

Совсем обессиленный, я опираюсь спиной о стену и просматриваю объявления в «Фришш Уйшаг». Порой меня пытаются оттолкнуть, я слегка обороняюсь, сохраняя свою удобную позицию. Наконец, безнадежно махнув рукой, отворачиваюсь от доски, с горечью сплевываю раз, потом еще два.

Покончив с этим, стою, глазея себе под ноги, и думаю, что же делать дальше?

Вздрогнув, оборачиваюсь: меня дергает за рукав короткий человечек с дочерна загоревшим лицом.

— А ну, плюньте еще! — просит он вполне серьезно.

Пожалуйста!

— Почему у вас слюна зеленая? — спрашивает человечек, сузив кошачьи глаза.