Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф Страница 12

— А… скажите, милый, что вы обычно дарите дамам?

Черноусый смущенно улыбается. При этом у него появляется мысль… но только на долю секунды, это даже не его мысль, а того, живущего где-то в недрах его существа неандертальца: схватить бы сейчас Даму за шею и разочек сжать покрепче…

— Не сердитесь, пожалуйста, но мне не хочется, чтобы мы разочаровались друг в друге.

Черноусый смущенно улыбается. Но берет себя в руки и мужественно произносит:

— Не беспокойтесь, Нушика, вы останетесь довольны.

Дама хохочет.

— Пожалуй, это — весьма неопределенная сумма.

— Ну, хорошо, скажем — двадцать.

— Не кажется ли вам, милый, что это мало, очень мало?

— Э-э-э… в данную минуту я располагаю… гм… только этим.

Дама молчит. Черноусый как будто задумывается.

— Ну, как?

— Если обещаете, что в следующий раз возместите, то, так уж и быть…

Второй этаж, 14 и 19. Вход с лестничной площадки. Квартира домовладельца. Барышня играет на рояле. Давно усопший композитор ворочается в могиле. «Чудесно!» — вздыхает Альфред, сын другого домовладельца. Три дома плюс два дома — это пять домов. Отец барышни ведет в своем кабинете переговоры с адвокатом, управляющим его тремя домами.

— Ужасно! — хрипит домовладелец. — Уже десятое, а кое-кто еще не заплатил. Одна квартира пустует. Но лучше целый год пропустует, а дешевле не сдам. Люди хотят жить даром. Для них главное — наряды да жратва, а домохозяин пусть выселяется из собственного дома и идет в подметалы. Это невообразимо, что дом стоимостью в четыреста тысяч пенгё едва приносит двадцать восемь тысяч в год, это семь процентов, да и то с натяжкой. Не сегодня-завтра спустимся до шести.

— Положение непременно должно улучшиться. Я ожидаю улучшения.

— Ну, разумеется. Немыслимо, чтобы квартирная плата оставалась такой низкой. Да, скажите, любезный господин доктор, как вы информированы, дадут кредит на ремонт или нет? Не можем же мы за свой счет производить ремонт, ведь дома все же национальное достояние, и государство тоже заинтересовано, чтобы они были в хорошем порядке.

Горничная моет выходящие на улицу окна столовой. Окно открыто, босоногая, она стоит на подоконнике и протирает наружную сторону верхней фрамуги.

— Так, так, бери повыше! Выше, детка, не жалей своих ручек, не сломаются, — командует владелица дома.

Второй этаж, 10. «Так-то оно, сосед. Денег нет, а словами горю не поможешь».

Первый этаж, 9. Темная квартира из комнаты с одним окном и кухни. Сдается ночлежникам. Старушке уже шестьдесят лет. Она берет стирать и гладить. На лице ее тысяча морщин, у нее склероз, иногда так кружится голова, что она падает. После этого сильно болят ушибы. Тогда за ней ухаживают ее постояльцы, большей частью женщины. Один из жильцов — ему за пятьдесят — хотел жениться на ней. Отказала. Старушка теперь как раз рассказывает об этом. Нет, она не может сказать, что он ей несимпатичен, но она все же не выйдет за него — бог его знает, чего он захочет, от мужчины всего можно ждать.

По галерее третьего этажа бегают дети. Мальчишка гоняется за двумя девчонками. Они весело хохочут.

— Вы что опять? — кричит, выскочив во двор, дворничиха. — Чего разорались? Уберетесь восвояси или нет?

В двадцать девятой квартире на третьем этаже кто-то со стоном поворачивается на диване. Вздыхает, ругается:

— Чтоб громом сразило этих щенков, и четверти часа не дадут вздремнуть.

Открывается дверь, выбегает одна из матерей, хватает свою дочку за руку и волочит домой. По пути шлепает ее, девочка плачет.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

Второй этаж, 12. Черноусый перед зеркалом повязывает галстук. Он мрачен и молчалив. Дама тихонько напевает. Деньги кладет в сумочку, сумочку — в шкаф и повертывает в замке ключик. Черноусому это видно в зеркале. В его голове мелькают обрывки мыслей: подскочить сейчас, рвануть дверцу, выхватить сумочку, взять назад свои деньги и… хотя бы изорвать их… и то бы лучше было… но галстук повязан, притом весьма изящно, он очень идет к рубашке и костюму. И черноусый примиряется с судьбой. Дама изредка поглядывает в его сторону. Она слегка презирает его, хотя и не отдает себе в этом отчет, а скажи ей кто-нибудь об этом, она бы горячо отрицала… Броские, жирные буквы пополуденной газеты теперь обнажены и бьют в глаза. «Итак критическая точка уже пройдена, но правительство, в полном сознании своего долга, предупредит опасность русского демпинга».

Первый этаж, 8. В ветхом кресле сидит обтрепанный, грязный человек в наушниках. Евнухоидный тенор вдохновенно, убедительно выводит всему городу, стране, Европе: «Десять форинтов вся плата — больше пастуху не надо». «…не на-а-адо-о», — тянет голос, и обтрепанный человек невольно задумывается: может, и прав певец — столь красив его голос, так искренне звучит его песня.

Первый этаж, 6. Две комнаты. Одна сдается жильцам. Хозяйка пошла к сестре в Буду. Квартирант подобрал ключ и открывает шкаф, достает оттуда спрятанные на полке под стопкой салфеток две бумажки по двадцать пенгё и на их место кладет две по десять. Он надеется, что квартирная хозяйка или решит, что помешалась в уме, или припишет сие превращение нечистой силе.

Второй этаж, 12. Черноусый вежливо прощается с Дамой. Дама из миниатюрного флакончика прыскает духами на лацкан его пальто. Отворяется и затворяется дверь. Напротив, у окна, стоит служанка, на третьем этаже, тоже у окна, стоит беременная женщина. Ждут, слегка оттягивая занавеску, подсматривают; они стоят у своих окон с тех пор, как прошел черноусый. «Перебить бы ноги этой потаскухе!» — кипит ненавистью беременная. «Ах, какой красавец!» — с вожделением вздыхает служанка. Туфли черноусого, когда он идет по коридору, сердито скрипят. Спускаясь, он ускоряет шаг, чуть ли не бежит по лестнице. Но снизу по ступенькам ползком взбирается Ибойка. Ибойке три годика, у нее светлые волосы, она сосет дольку апельсина и черными глазами смотрит вверх, на дядю. И дядя вынужден остановиться. Он должен провести рукой по волосам ребенка. Он улыбается. Девочка громко смеется: «Дя-дя!»

Сверху певуче несется женский голос: «Ибой-ка-а-а!»

Внизу, в подвале, бегают крысы. Десять миллионов клопов и сто крыс — это всего только десять миллионов сто животных, если не считать черных и рыжих тараканов, попугаев и канареек в клетках. В одних ячейках подвала уголь, дрова, другие пусты, в третьих — порожние ящики. Из открытой двери прачечной валит пар, там стирает молодая толстуха, лицо у нее багровое, она не в духе, время от времени