Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф Страница 11

Газета пишет, что такого чудовища еще свет не видывал. В комнате вдовы Куцоры спят еще трое: один — на другой кровати, один на диване, один — на полу. Это — дневные квартиранты; всего ночлежников двенадцать душ, кухня и та полна. Петера Кецеге пришлось выселить: по ночам приходил пьяный, потом его рвало, он не выносил алкоголь. И для чего такая свинья пьет? Теперь на воротах висит объявление. Его написал по просьбе вдовы кофевар: «Сдается кровать одинокому порядочному молодому человеку. Подробности — IV этаж, 35». Бумажку читает юный взломщик. Порядочный — это подходяще, но IV этаж — высоковато. И он идет своей дорогой. Ох-хо-хо, жизнь — штука нелегкая, дела идут из рук вон плохо. Пробраться ночью в солидное акционерное общество — и найти в кассе… 8 пенгё и 40 филлеров.

— Кого я вижу! — пропела Дама, открывая на втором этаже дверь номер 12. Черноусый в левой руке держит свою шляпу, правой подносит к губам руку Дамы. — Ах, право же… вот неожиданность… — стрекочет Дама. Прихожая чиста, комната душиста, на широкой тахте вышитые подушечки, на столе пополуденный выпуск газеты: «По мнению Буда, уже достигнута критическая точка…», дальше броские жирные буквы прикрыты кожаной сумочкой.

Четвертый этаж, 33. «Шаму, ты совсем свихнулся». «А ты лучше-ка заткнись!»

Четвертый этаж, 32. «Знаете, как можно достать денег? Устроить сбор. Видите ли, у меня прекрасная мысль: национальное подношение свергнутому испанскому королю! Можно бы собрать порядочную сумму. Каждый даст, кроме, разве, какого-нибудь паршивого коммуниста. Вы знаете, там, где я живу, есть одна бедная женщина с четырьмя детьми, — ну такая бедная, что отпрыски ее с голоду мрут, — ну вот, как начнет она еще с другой соседкой газету читать, да как прочитают, что две королевы, испанская и бельгийская, в Париже бросились друг к дружке на шею и так рыдали, что испанская королева, у которой в кармане всего лишь двадцать два миллиона пезет, только и могла прорыдать: «Ужасно, ужас-но-о!» — соседки мои, как до этого места дочитают, так обе и в слезы!»

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

Второй этаж, 27. Вход с лестничной площадки. Трехкомнатная квартира, прихожая, окна на улицу. Контора адвоката, на дверях табличка: д-р Шома Шварцфи. Он сидит за письменным столом, напротив него — Штейнбергер.

— Любезный господин Штейнбергер, заплатите хотя бы пятьдесят пенгё.

— Ослепнуть мне на этом месте, господин адвокат, если у меня найдется хотя бы пять пенгё. Ну, пожалуйста, обыщите!

— Очень сожалею, любезный господин Штейнбергер, но я ведь тоже не воздухом живу. Вы видите вон ту пачку исков? Они валяются там уже две недели, и я не могу их подать, нет денег на гербовые марки. Но в этом я признаюсь только вам. Заплатите хотя бы двадцать пенгё.

— Ослепнуть мне на этом месте, господин адвокат, если вы найдете у меня хотя бы два пенгё.

— И десять не сможете уплатить?

— Да ослепнуть мне на оба глаза, господин адвокат.

Второй этаж, 12. Мужчина с черными усами сидит на тахте подле Дамы. Он отпускает руку Дамы и левой рукой обнимает ее за шею. Дама льнет к нему. Белые зубы черноусого сверкают, вот он хочет поцеловать женщину, склоняется к ней, выпячивает губы. Дама отворачивает лицо.

— Нет, нет! Только не в губы!

Черноусый несколько остывает.

Третий этаж, 28. Три комнаты, ванная, помещение для прислуги, кладовка, в кладовке — огурцы в банках, компоты, коробки, ящики, мешок, пустые бутылки. Мышонок, наевшись, отдыхает. Боришка стоит в дверях комнаты для прислуги, лицом в комнату. На железной койке сидит старая крестьянка, ее мать. На сундуке брат Ферко потягивает глиняную трубку. Они приехали из Дунаэдьхазы. Может, даст им Боришка хоть сколько-нибудь из своих сэкономленных денег, ну хоть несколько пенгё, чтоб с голоду не пропасть. Дома нет работы. И в прошлом году тоже только на уборку нанимали. У Бориш ведь сердце доброе. Правда, на письма она не отзывалась, пришлось ехать самим. И вот они сидят, разговаривают, но все по-пустому, придется, видно, Ферко заговорить о деле.

— Как там старый Фекете Сабо? — спрашивает Боришка. Ферко молча курит трубку. Наконец, много времени спустя:

— Гм… А что ему…

— Значит, жив еще?

— Какое там жив!

— Помер?

— А то как же. Еще в прошлом году.

Старуха вторит, сетуя:

— Так оно, дочка, так и с нами всеми будет. Ведь бедный Фекете Сабо тоже с голоду помер! По крайней мере, так говорят. Не было у горемычного никогошеньки, состарился, не мог уже работать.

— Да если б и мог, не нашел бы работы, — поправляет ее Ферко.

— Вот потому я и говорю тебе, дочка, оставайся ты здесь, покуда тебе хорошо живется, а здесь, видать, хорошо!

В Боришке задыхаются жалобы. Что встает она в шесть утра, а ложится в одиннадцать, что ее здесь за человека не считают, что только в две недели раз дают выходной, что если у господ гости, то должна до утра прислуживать, что…

На кухню входит хозяйка. Тревожно глядит на крестьян. Бориш краснеет. Гости встают. Бориш смущенно лепечет:

— Это моя мать и брат.

Старая крестьянка идет к барыне, чтобы приложиться к ручке. Барыня бросает горестный взгляд на немытую посуду, круто поворачивается и бежит прочь.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

Второй этаж, 11. Гости пришли навестить больную. Бабушка лежит, она больна, ей очень плохо, царствие ей небесное… Да нет же, еще жива, бедняжка, но доктор сказал, что разве чудо какое может исцелить ее. Врач — человек добрый, он бесплатно ходит к больной. Глаза у бабушки закрыты, голая рука откинута на подушку. Сегодня она уже очень слаба, только что дышит, не говорит, лишь всхлипывает. Врач с утра сделал ей укол. Она теперь лежит неподвижно, как неживая, лишь изредка из-под век капают слезы. Бабушка плачет, как плакала девочкой. Шарика сидит на стуле у кровати, закрыв лицо руками. Она тоже плачет, беззвучно. В комнате стоят пятеро. В сознании каждого мелькают картины последней остановки. На ночной тумбочке пустой пузырек из-под лекарства.

— Десять таких бутылочек выпила уже. Дорогие, где набраться? У нас и так уже все ушло на лекарства. Сейчас не стали заказывать, подождем, что будет с бедняжкой. Может, уже не понадобится.