Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф Страница 10

В это время граф подошел к Еве: наступила ее очередь.

Подошел к ней, наклонился и… не поцеловал.

А в ту минуту, когда граф пригласил Еву танцевать, возле Яноша Киша уселись два жандарма.

Ева взглянула на мужа.

— Иди, иди, — сказал Янош Киш. — Танцуй! Ужин отменный, и коли танцами его не растрясешь, пожалуй, еще желудок испортишь…

Все кружились в танце. Пятьдесят-шестьдесят пар. Граф танцевал возле самого оркестра. Янош Киш начал есть. Разжевал кусок, чувствует — душа не принимает, и выплюнул.

— Господин жандарм, — сказал он, — вот беда-то!..

— Какая беда, дружище? — спросил жандарм.

— Ужин подали добрый, можно было хоть однажды досыта наесться, а тут кусок в горло не лезет.

— Почему?

Янош Киш разыскал на земле нож, поднял и заботливо обтер его.

— Бедняку есть не под силу!.. Почему?.. Да потому, что он бедный… Бедняк злобой сыт… Верно? Супом наестся, а как до мяса дойдет, уж и выдохся… Мясо-то жрут другие!

— Ешь, ешь, — сказал жандарм, пристально поглядев на Яноша Киша.

Но Янош Киш смотрел не на него, а в другую сторону. Туда, где играли цыгане.

— Да ведь у человека не два желудка, много в него не влезет… А у бедняка и вовсе нет брюха…

Граф поцеловал жену Киша.

Янош Киш улыбнулся, побледнел, но улыбнулся. Рука его сжала нож и по самый черенок вонзила его в жандарма.

Перевод А. Кун.

Лайош Надь

ДОХОДНЫЙ ДОМ

(Отрывки)

Улица Харшфа, 70. Четырехэтажный дом серого или скорее желтоватого, то есть грязно-бурного цвета, — словом, цвета доходного дома. Подъезд открыт до десяти вечера, после десяти полагается платить дворнику за вход десять, а после полуночи — двадцать филлеров с головы, но рекомендуется давать больше, иначе дворник не станет здороваться. Дверь отпирается в шесть утра так что ежели изобретатель не требующего стирки каучукового носового платка и автоматических подтяжек будет прогуливаться до шести перед домом, то сможет вернуться домой в свою меблированную нору бесплатно.

Три часа пополудни. В ворота вошел мужчина с черными усами. Двор едва ли не просторный. В квартирах первого этажа каждый может читать, прочесть хоть всю библию, если не пожалеет для этого электричества.

По крыше прохаживается кошка. Порою она выгибает спину и волнисто помахивает хвостом. В доме жили четыре кошки, теперь их осталось три, одну ребятишки затащили вчера в четвертую квартиру первого этажа и, пока не было дома родителей, ободрали.

На крыше возится рабочий-кровельщик. Сам мастер гуляет внизу, на улице — не на Харшфа и не на Кёфараго, где он живет со своей дорогой семьей, а где-нибудь на улице Кохари, то есть подальше от тепла семейного очага: ведь уже весна. Уже с полчаса ходит он взад-вперед — видно, кисанька его опаздывает.

С крыши пялятся в небо коротышки-трубы, одни дымят, другие нет.

Под крышей квадратом расползся чердак, на чердаке в ящиках похоронены останки керосиновых ламп, люстры, разбитые утюги, старые книги, в углу прислонены три медных карниза. Пыль, паутина, веревка, а на ней висят три рубашки вдовы Куцоры. Дощатый проход, гудящий под ногами, двери из реек, на дверях замки — не будь их, жиличка Тисар давно украла бы рубашки Куцоры. А вдова Куцора утащила бы карнизы Тисарихи, ее простыни, наволочки, утащила бы и из квартиры ножи, ложки и тарелки, деньги, жизнь и глаза из глазниц. Вдова Куцора — у Тисарихи, Тисариха — у вдовы Куцоры, Вайс обокрал бы Бараи, Бараи — Вайса, каждый — каждого, поэтому к счастью, что на свете есть ключи и запоры, замки и колючая проволока, ружье на стене, револьвер в ночном шкафчике, полицейский на углу и тюрьма на улице Марко.

Черноусый уже подымается по лестнице. На голове у него светло-серая новая шляпа, на плечах весеннее пальто цвета мешковины, брюки отутюжены, желтые туфли весело поскрипывают.

Четвертый этаж, под самой крышей. Четвертый этаж, 42. Комната, кухня. Дома никого нет. В щелях, в прорехах досок кроватей ютятся клопы, под плитой, за ящиком для дров, что прижат к стене — тараканы. В комнате — двухстворчатый полированный коричневый гардероб, так значится и в протоколе судебного исполнителя. В шкафу семь ломбардных квитанций, аккуратно сложенных в порядке платежных сроков. На кухне капает вода, уже шесть недель как испортился кран. «Вот и это я из-за тебя не могу наладить, оборванец несчастный! Сколько раз говорила тебе, не трогай кран всегда перекрутишь его. Если тебе нужна вода, скажи мне!» Дверь на кухню заперта, над дверью два квадратных окна, они открыты, через них выходит на волю смрад. Но со двора его гонит назад встречная вонь, правда, не такая резкая, зато более объемистая. Таким образом, в квартире вони всегда достаточно, чтобы служить средством защиты от непрошеных гостей: нищих, ростовщиков, книгонош, сборщиков денег за электричество, сборщиков налогов, кредиторов. Уже был случай, что один из кредиторов повернул назад и, задыхаясь, простонал, что придет на будущей неделе. Лица же, что-нибудь приносящие, — деньги, работу, подарок или просто добрую весть, — судя по опыту, приходят в среднем раз в два столетия, и, поскольку дом построен в 1882 году, вполне может статься, что подобный сюрприз заставит себя ждать еще сто сорок девять лет.

Четвертый этаж, 37. Но черноусый, дойдя до второго этажа, свернул по коридору, посмотрел вправо и влево на номера квартир, затем с достоинством зашагал в нужном ему направлении; туфли его при этом, ликуя, поскрипывали. Вот он остановился перед дверью номер двенадцать. Нажал кнопку электрического звонка.

Четвертый этаж, 37… Перед дверью стоит нищий в лохмотьях со щетинистым бледным лицом, вертит дверную ручку, стучит в стекло — все напрасно. «Чтоб вы подохли!» — и бредет дальше. Четвертый этаж, 36. «Ступай с богом, у самих ничего нет».

Четвертый этаж, 35. Эта квартира — в непосредственной близости от черной лестницы и общих уборных. Тут живет вдова Куцора. Тоже комната и кухня. Комната в два окна. Кровать покойного сдана двоим. Один все ночи напролет варит кофе в большом кафе «У Золотого Змия», другой — безработный, состоящий в этой должности и ночью. Вдова Куцора возится на кухне, засыпает кофе в мельничку, собирается готовить себе полдник. И, по обыкновению, ропщет. Холера побери все на свете! А ведь всему виной евреи. А в мире-то что творится! Точно все взбеленились! Взять хотя бы этого дюссельдорфского убийцу Кюртена.