Крушение - Виктор Серж Страница 13

Ло[5]. Мостовая хранит отзвук шагов секционеров, шедших на штурм или на защиту ратуши[6]. Тогда улица была центром зажиточного квартала, который предпочитали умеренные революционеры, рядившиеся в кровожадность, — или форумом для мелкого люда, взволнованного речами Жан-Поля Марата. Сент-Антуанское предместье близко, но еще ближе — спокойная улица Вольных Горожан и благородная площадь Вогезов, бывшая Королевская. Борьба, запечатленная в книгах, наполнила эти камни воспоминаниями, но тщетно пытались бы вы воскресить их в умах, озабоченных исключительно мелочными делами настоящего. «Да что мне до того, что маркизы и санкюлоты водили тут хороводы вокруг костров? — скажет вам месье Ансельм. — Моё дело — овощи…»

Кажется, даже свет скупо отмерен этим домам и их обитателям; хмурые дни здесь невыносимо тоскливы, когда небо слегка проясняется, все обретает мертвенную, грязноватую бледность, солнечные дни четко разделяют улицу надвое. Ломаная линия раздела начинается на высоте шести этажей и проходит неправильной диагональю по потрескавшейся стене «Страхового общества Метрополь», где за несвежими шторами покоятся тайные разочарования и потери пятнадцати семейств. И вдруг обрушивается каскадом бледного золота, неуловимого, весело искрящегося, на лоток зеленщика на краю тротуара. Но никого не заботит этот радостный дождик света — у людей слишком много других забот. И все же им становится лучше. «Хорошая сегодня погода, мадам». — «И правда, месье. Вы не поверите, невралгия меня почти отпустила…»

Солнце здесь совсем другое, чем в богатых кварталах близ Булонского леса[7]. Невольно возникает мысль, что оно дружит с богатством; может, не такая уж выдумка алхимиков слова о том, что золото — солнечный металл.

При всем том на улице Неаполитанского Короля и в соседних переулках золота больше, чем солнца. Это сплошь мелкие и средние состояния, недостаточные — хотелось бы большего. Они прирастали осмотрительно, потихоньку, неведомыми путями, порою возникали из сточных труб и до сих пор пованивают нечистотами. Со временем золото оборачивалось тусклыми символическими бумажками — иные засаленные, иные лживо изукрашенные.

Но в основном здесь преобладает торговля — скромная, но более чистая, менее гнусная, но тем сильнее уязвимая. По ночам улицами Рамбюто, Риволи, Тюрбиго текут к Рынку потоки органической материи, начинающей потихоньку скисать. Только между Севастопольским бульваром и площадью Бастилии фабрики и мануфактуры снабжают своей продукцией больше всевозможных мастерских, чем звезд на небе в ясную ночь. Лавочки столь же монотонно разнообразны, что и человеческие лица; и лица свидетельствуют о душах лавочников и торговцев.

Есть лавки-ловушки, манящие, точно пещеры сокровищ. Они предлагают сто тысяч рубашек горемыке-прохожему, у которого нет смены белья, побрякушки, перед которыми замирает точно прикованная девочка-подросток, мечтающая об украшениях голливудской Шахерезады, и незаметный тип, прикидывающий возможный риск и прибыли ловкого ограбления. Старьевщики развешивают на плечики габардиновые пальто, хранящие призрачные очертания прежних владельцев и вполне пригодные для маскировки. На пороге литовские евреи ждут, сами того не ведая, ужаса грядущей катастрофы. Аптека лекарственных трав мадам Саж соседствует с торговлей требухой месье Луи Лам-прера. Его лавка-пещера окрашена в цвета свернувшейся крови с невообразимыми оттенками потрохов, от серовато-розового до желто-фиолетового. Туда ходят бедные домохозяйки и таинственные одинокие старушки, которые, наверное, никогда не были молодыми… Пещеру Саж, зеленовато-сумрачную и пропахшую сомнительными травами, посещают чаще всего беспокойные дамы не первой молодости и влюбленные девушки в надежде на помощь: «Есть же такая трава, чтобы с этим покончить, мадам Саж, ну должна же быть?!» Нет, к сожалению, такой травы, что уничтожила бы в утробе зародыш человеческого существа; но мадам Саж будет рада помочь, не без выгоды для себя, ей известны всякие штучки, зонды, микстуры, пилюли, уколы. «Скажете, деточка, что неудачно упали с лестницы». За психологической помощью мадам Саж направляет клиенток к Нелли Тора, хорошей ясновидящей, чуть подальше, дом 16, рядом с отелем «Маркиза».

Над крышами, ощетинившимися печными трубами с остроконечными навершиями, пылает реклама кинематографа, отбрасывая на улицу по ночам слабый красноватый отсвет: «Освещение как у гильотины», — говорил Шарли-Шустрый и темным силуэтом в мягкой фетровой шляпе и ботинках на каблуках растворялся в багровом сумраке.

Отель «Маркиза» неуловимо притягивал людей за сто метров окрест, а дальше другие отели и бистро сводили на нет его пагубное влияние. Выкрашенный около 1925 года в болотно-зеленый цвет, его фасад в шесть этажей и три окна, потемневший от копоти и дождей, глядел подозрительно среди соседних грязно-серых строений. Коридор отеля, к которому вели три ступени, был отделан зеленой фаянсовой плиткой. Застекленная дверь красного дерева открывалась тихо, но при этом за стойкой супругов Флотт истерически звенел колокольчик. Соседний вход в бистро был узок, но гостеприимен. На цинковой стойке, украшенной букетом цветов над кассой, стояли три голубоватых сифона. На зеркале в глубине, которое каждое утро Ансельм Флотт протирал самолично, стеарином была выведена цена на блюдо дня: рубец по-кански или гуляш по-бургундски… «Пиво Маасское», «Бирр», «Дюбо-Дюбон-Дюбонне»[8] и «Перно для Артура!» Реклама вызывала жажду. Слева от входа висели и афиши пропагандистские: солдат в каске, похожий на синего пингвина, и штатский в пальто, напоминающий ощипанную ворону, беседовали, вероятно, о тайных планах Генерального штаба, не подозревая, что позади, из-за стены, высовывалась черная тень вражьего уха. Другой рисунок с наивной верой в чудо превращал железный лом в танки и штыки, сияющие в небесах триколором победы… Отсюда месье Ансельм правил восемнадцатью комнатами, из них двумя проходными; сорока семью бутылками под рукой; двумя десятками постоянных посетителей, тем более постоянных, что были должны заведению; то ли четырьмя, то ли семью уличными девицами; капиталом, имуществом движимым и недвижимым, погребом, складом и клиентурой, число которой, возросшее до небес, он мог выдать лишь в моменты интимной близости со своей супругой Александриной.

— Флотт, — говаривал он, — конечно, неподходящая фамилия для виноторговца, но начинал-то я в морской пехоте, сударь мой!

Эта старая шутка разглаживала морщины на его мучнистом, невыразительном лице. Остатки бесцветных волос казались аккуратно приклеенными к ровному гладкому черепу. Нижняя часть лица, тяжеловатая и мягкая, контрастировала с настороженным и проницательным взглядом крошечных рыжих глазок в узкой прорези век.

— Мой муж, — пояснила бы вам Александрина Флотт, — все насквозь видит. Он бросает взгляд как бы невзначай, а затем дремлет точно котяра или моет стаканы, но он думает, представьте себе! И тогда видит все, что у человека внутри, а вечером говорит мне: «Знаешь, Сандрина, тот или та, они для меня прозрачные, как пустые бутылки!» И я знаю, что он не ошибается, Ансельм. Его не надуть. Он вас сразит наповал одним вопросом, с виду пустяковым, как месье Бефа однажды: «Вы опять к Эмилии