Крушение - Виктор Серж Страница 12

после прорыва на Маасе, и на их пути к морю, когда германские танки значительно оторвались от сопровождающей их пехоты, было вполне возможно, но возможности эти оказались бездарно упущены. Грубой ошибкой также стала отправка основных сил французской армии в Бельгию, где командование ожидало основного удара. Примечательно, что гражданское руководство страны с самого начала отнеслось к этому плану скептически, но преодолеть сопротивление военспецов не смогло.

Но самое досадное, что на эти ошибки наложилась глубокая деморализация верховного командования, от которой оно, в отличие от рядовых солдат и офицеров, так и не смогло оправиться. Молодой штабной офицер, сопровождавший начальника генштаба, с изумлением вспоминал впоследствии, что, когда тот в середине мая явился в ставку командующего северо-восточным фронтом и потребовал у него отчета о положении дел, полководец вместо ответа разрыдался. Другой генерал, командующий одной из армий, молча сидел в прострации перед картой боевых действий, в то время как подчиненные тщетно ждали его приказаний. Гамелен вообще считал, что даже при равном соотношении сил сторон Битва за Францию была проиграна заранее: «В этих условиях… длительное сопротивление с нашей стороны невозможно». Причем заявлял он это и до, и после войны. Сменивший его Вейган был настроен ничуть не оптимистичнее. Потратив 5 дней, с 19 по 23 мая (критических для обороны Франции), после своего назначения на ознакомление с обстановкой, вместо того чтобы действовать, пока не стало поздно, он принялся забрасывать правительство меморандумами о том, как все плохо и что надо готовиться к поражению (29 мая) и: все совсем плохо, а я вас предупреждал (10 июня). А после войны на парламентской следственной комиссии заявил в свое оправдание: «Меня назначили, когда все было потеряно (в стенограмме более сильное выражение)…после катастрофы. Франция, плохо подготовленная, была обречена на поражение. Так что я сделал что мог, и мне могли бы, по крайней мере, выразить благодарность». Комментарии, как говорится, излишни. И таких примеров поведения командования, зафиксированных в документах эпохи, можно привести еще множество.

В результате сражение на равнинах Пикардии и в центральной Франции в начале июня 1940 года стало для французской армии baroud d’honneur — последним и безнадежным боем ради сохранения чести. И хотя командование поспешило сдаться врагу, этой чести у защитников Франции отнять нельзя. В отчаянной ситуации они сражались «как львы», признает современный военный историк Д. Лормье, и не их вина была в том, что страна потерпела поражение. Так, фанк «Эр» (у танкистов было принято давать своим машинам имена как кораблям) в одном бою уничтожил 11 немецких танков и два орудия, оставшись на ходу; позднее командир экипажа присоединился к де Голлю. В Сомюре курсанты военного училища, мальчики 17–20 лет, два дня удерживали немцев, не давая им переправиться через Луару, и погибли почти все. И это не единичные случаи, таких примеров было много, о них следует помнить, чтобы составить адекватное представление о причинах поражения Франции в 1940 году.

Но командование предпочло прекратить борьбу, причем даже не из гуманитарных соображений сохранения жизни бойцов (сам Вейган отдал им 24 мая приказ стоять насмерть), а потому, что армия могла понадобиться для поддержания порядка после перемирия, при новом режиме. Перемирие на условиях, продиктованных противником, по сути означало капитуляцию — будем называть вещи своими именами, хотя в капитулянтстве сторонники прекращения борьбы обвиняли как раз тех, кто намеревался продолжить сопротивление в колониях. Известно, что Гитлер признавался Франко и Муссолини осенью того же года, что перемирие с Францией стало для него удачей, так как «оккупировать Северную Африку было бы очень трудно и даже невозможно без мощных усилий вермахта[…] и люфтваффе». Известно также, с какими трудностями столкнулся позднее в Африке Э. Роммель, один из самых способных немецких генералов (именно он во главе своих танковых колонн первым прорвался через территорию Франции к морю в мае 1940-го). Поэтому остается лишь сожалеть, что сторонники сопротивления в правительстве Франции не смогли взять верх. Во время войны они делали для обороны все от них зависящее, вели себя достойнее многих генералов, не устраивали истерик, и, наверное, единственное, в чем можно их упрекнуть, — в том, что, разобравшись, с кем имеют дело, не избавились от бездарных командующих и капитулянтов в руководстве страны. Но для этого в сложившейся ситуации пришлось бы нарушить законы Республики, а возможно, и вообще ликвидировать ее. Ни премьер Рейно, ни один из министров, ни де Голль не смогли пойти на это. Стоило ли заботиться о принципах в условиях разгрома? Но разве не одни лишь принципы способны остаться неизменными, когда рушится все вокруг? И разве не они — то последнее, что должно защищать, когда все остальное потеряно? Ведь по большому счету республика — это не только и не столько ее должностные лица и парламент, но и, главное, демократические ценности, которая она провозглашает и призвана отстаивать.

Так или иначе, французские руководители сделали свой выбор, кто-то не согласится с ним, но его можно понять. Потому что в войне они защищали не только родину, но и республику, демократию и свободу. Нам не дано знать, как сложился бы ход войны в случае принятия ими иного решения и удалось ли бы выполнить его вообще: историк имеет дело с неизменной данностью прошлого и выход за ее рамки привел бы его в область предположений и гаданий. Но именно во имя свободы и демократии сражались с нацистами борцы Сопротивления во Франции и за ее пределами. И в том числе и их заслуга в том, что после победы над фашизмом во Франции, в значительной части европейских стран и в самой Германии республика была восстановлена и сохраняется поныне, а свободы и права человека признаны общечеловеческими ценностями.

Юлия Гусева

Лоретте, Влади и нашему другу Нарсисо, товарищам по исходу

I

Угрозы

Все обрушивается не сразу. В разворошенном муравейнике остаются уголки почти мирные; и муравьям там может казаться, что в их вселенной жизнь продолжается как обычно. Так и парижская улица — назовем ее улицей Неаполитанского Короля, — расположенная в старом квартале, над которым века миновали с королевской невозмутимостью, ничуть не изменилась и не изменится, должно быть, еще долгое время.

Большинство домов на ней построено в конце XVII или начале XVIII века. Они видели вельмож в пудреных париках, обитателей роскошных особняков, и кареты, ехавшие в сторону Лувра. Позднее высокие и мрачные буржуазные дома слышали немало рассуждений о прибылях Ост-Индской компании и предсказаний о затеях Джона