Вымирающие виды - Жаклин Мюррей Страница 6

Решимость, которую Шанадар ощутил ранее — та, что началась с отпора матери и закончилась провозглашением его истинного имени, — все еще вибрировала в его теле, а пережитая драма стучала в черепе, как зубная боль. Что было дальше, он не помнил.

Из сумрачной дымки пещеры возникла мать. Ее глаза были мягкими и заботливыми, как у целительницы над больным. Она протерла его лицо прохладной шкурой.

— Ты удивляешься, почему бедренная кость пещерного медведя у тебя в руке. Ты раз проснулся, нащупал ее в сумке и снова отключился прямо на ней. — Она смочила шкуру в тыкве с ручьевой водой, отжала ее и протерла ему шею и грудь. — Старейший зовет ее флейтой. Сказал, что в его прежнем клане на такой же издавали птичьи трели, дуя в концы.

Прохладная вода взбодрила Шанадара.

— Ксоса зовет ее голос музыкой.

— Музыкой. Да. Он тоже употребил это слово. Я никогда его раньше не слышала.

Она откинулась на пятки и посмотрела из пещеры. Плечи ее поникли. Она смирилась, но с чем?

— Что не так, мать? — спросил Шанадар.

— Старейший... он хочет знать, почему у тебя эта флейта.

Шанадар задумался.

— Главным образом, чтобы звать Ксосу. Но еще чтобы давать голос моим чувствам. Ксоса придает чувствам большое значение.

— Чувствам. Старейший тоже о них упоминал.

Она ссутулилась, усмехаясь своим мыслям.

— Он пытался вытащить флейту из твоих рук, пока ты спал, но из туннелей на него кто-то зарычал. Звук был как у пса из Стаи Канис. Старейший отдернул руку.

Пес в туннелях?

Он замолчал, пытаясь вспомнить слово, которое употребила Ксоса. Потребовалось долгое, тихое мгновение, пока он, вглядываясь в пустоту, не нашел его в уголке своей памяти.

— Это был один из Духов, — сказал он, хотя понятия не имел, правда ли это. — Старейший не имеет права на эту костяную флейту. Скоро Духи не просто зарычат, если он ее не оставит.

Я даже не знаю, что такое Духи, но этот пес, похоже, твердо намерен защищать меня и костяную флейту.

Мать теребила руки и не смотрела на него.

— Старейший попросил ее... в дар.

Шанадар сжал флейту крепче.

— Я не могу дарить то, что мне не принадлежит. Пусть Старейший просит Ксосу.

— Но, Джун...

— Шанадар...

— Шанадар... — прошептала она имя, с придыханием, почти благоговейно. — Старейшина говорит, если мы скажем клану, что Примитив из твоего сна дала тебе новое имя, они тебя отвергнут...

— Они и так уже отвергли меня, мать. — Голос его был равнодушным; хмурые взгляды и насмешки, что ранили его прежде, теперь не имели значения. — Когда-то мне было не все равно, но больше нет. И тебе не должно быть.

Она долго выдохнула, поджав губы. Посмотрела на выход из пещеры, потом на сына. Ему следовало бы обеспокоиться ее смятением, но вместо этого он чувствовал лишь пустоту.

Наконец она улыбнулась, словно смирилась с его решением.

— Отец моего отца посылал вести с помощью костяной флейты, похожей на эту. Он закрывал отверстия, странно складывал губы и дул в конец. Иногда получалось похоже на птичью песнь, или на трубный глас Мамонта, или еще на что-то.

Мать замолчала, постукивая пальцами, и ускользнула.

Сунув флейту под бок, в подстилку из травы, Шанадар уснул. Он очнулся от того, что мать обтирала его тело влажной шкурой, что-то бормоча смутной тени, пахнущей травами.

Старейший все еще надеется украсть дар Ксосы. Джун, может, и позволил бы. Шанадар — не позволит.

Мать рассказывала Старейшему, как Джуну приснилась самка-Примитив, которая попросила его спасти клан и отвести его к новому дому у моря без берегов, наполненного водой, которую нельзя пить.

Старейший хихикнул, потом расхохотался и, шаркая, удалился. Мать провела влажной шкурой по лбу Шанадара, улыбаясь.

Он улыбнулся в ответ.

— Спасибо. Я не забуду, что ты только что сделала.

— Чем диковиннее твой рассказ, тем меньше к нему интереса.

Старейший перестал спрашивать о флейте и о том, что Шанадар знает о Духах.

Глава 4

Когда лодыжка зажила и он смог на нее опираться, Шанадар стал каждый день уходить в походы. Вскоре он уже мог ходить от рассвета до заката. С каждым днем его нетерпение отправиться в путь росло, но вместе с ним росла и тревога. Временами его била неконтролируемая дрожь — не от холода, а от страха, что Ксоса забыла его или заменила, потому что он не способен свершить то, что должно.

В детстве и юности несбывшиеся ожидания больно ранили его, но с годами он очерствел к оскорблениям и неприятию мира, который он вечно подводил, как бы ни старался. Мнение клана о нем укрепилось, и ни одна самка не соглашалась стать его партнершей. Как бы он ни презирал эту мысль, участь целителя в племени, которое его презирало, казалась предрешенной.

Пока Ксоса не предложила иное.

Дни шли, а она не являлась, и старое чувство никчемности и несостоятельности вернулось с новой силой.

Он вытер щеку. Он потратил немало времени, упражняясь с костяной флейтой там, где никто не мог его услышать, но, казалось, лучше играть не стал.

Ясно, мои зовы не дошли до нее, не сказали, что я готов.

Он подумывал сдаться, но что тогда делать? Вместо этого он продолжал следовать указаниям Ксосы: оттачивать навыки охоты, выслеживания и целительства. По мере того как они улучшались, менялись и его сны. Теперь они были полны Высоких, что метали в добычу хрупкие копья; гор, что плевались раскаленным огнем высоко в небо; мутного серого неба, где едва угадывалось Солнце; и моря, такого огромного, что не видно было берегов.

Неужели это то самое отравленное море, о котором говорили путники?

С этими образами смешивался клан, похожий на его собственный, но состоявший в основном из самок. Они охотились, разведывали, оббивали каменные орудия — те же дела, что и у Шанадара. Со временем он стал узнавать Ю'унг — она была во всех снах: ветер трепал ее рыжие волосы, а светлые глаза всматривались вдаль, пока она сидела на корточках над свежей тушей; холодная морось пропитывала ее шкуры, когда она взваливала на плечи добычу и исчезала из вида. Рядом с ней шел одинокий самец, изо всех сил пытаясь не отстать.

Таким было будущее