Имя тени - Александр Григорьевич Самойлов Страница 6

— Кэнта, не смущай человека, — её голос был тихим и мелодичным. Она повернулась к Дзюнъэю и слегка поклонилась. — Я видела письмо, которое ты помог написать моему неумехе — двоюродному брату. Это была настоящая работа мастера.

Дзюнъэй поднял на неё взгляд и тут же опустил его, сделав вид, что увлечённо копается в своей чернильнице. Он чувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Этот «Свет» видел его. Не как немого слугу, а как мастера.

Хикари не настаивала. Она села рядом и какое-то время молча наблюдала, как его перо танцует по бумаге. Потом её взгляд упал на свиток с классической поэзией, висевший на стене — подарок её отца канцелярии.

— Тебе нравится каллиграфия? — спросила она. Дзюнъэй, не отрываясь от работы, сделал едва заметный кивок.

— А ты сам никогда не пробовал писать что-то своё? Не переписывать, а… творить?

Он замер. Это был опасный путь. Его легенда не подразумевала творческих порывов. Он должен был быть пустым сосудом. Он резко покачал головой, изобразив испуг.

Хикари улыбнулась, и в её улыбке не было насмешки, а лишь понимание.

— Не нужно бояться. Иногда руки знают лучше, чем слова. — Она жестом показала на чистый лист бумаги и на его кисть. Приглашение.

Искушение было слишком велико. Под её спокойным, ободряющим взглядом он почувствовал, как маска на мгновение задржала. Он медленно обмакнул кисть и, не думая, вывел на бумаге иероглиф «тишина» (). Не тот утилитарный почерк, которым он вёл учёт мешков с рисом, а живой, дышащий штрих, полный внутренней силы и покоя — тот, которому его учили в Долине для подделки важных указов.

Хикари замерла.

— О… — это было всё, что она смогла выдохнуть. Она посмотрела на него не с любопытством, а с глубоким, неподдельным уважением. — Это… прекрасно. В этом есть вся глубина, которой не хватает словам.

В тот вечер он не смог уснуть. Его мозг, разбуженный этим коротким, искренним контактом, отказался отключаться. И тогда его настигло воспоминание. Яркое, как вспышка света.

Он снова был в Долине. Площадка для тренировок. Пыль, взметаемая в воздух быстрыми движениями. Перед ним — Акари. Её лицо сосредоточено, глаза горят азартом холодного огня. Они отрабатывают связку приёмов без оружия. Их тела двигаются в идеальном, смертельном танце, предугадывая каждое движение друг друга. Удар, блок, бросок. Он чувствует напряжение её мышц под своими пальцами, слышит её ровное, контролируемое дыхание. Это был язык, который он понимал в совершенстве. Язык силы, скорости и абсолютного доверия к тому, что партнёр не убьёт тебя по-настоящему.

— Слишком медленно, Дзюнъэй! — бросает она, и в её голосе слышится не упрёк, а вызов. — Твоя тень стала короче! Месяц занятий у О-Цуки сделали тебя мягким!

— Посмотрим! — он парирует её очередную атаку и переходит в молниеносное наступление, заставляя её отступить на шаг. В уголках её губ дрогнула тень улыбки.

Он проснулся с резким вздохом, сжимая в потных ладонях грубую ткань своего одеяла, как будто это была рукоять меча. Сердце колотилось с бешеной частотой, в висках стучала кровь. Он лежал и смотрел в потолок, на котором играли отблески от ночных факелов за окном.

Контраст был настолько жестоким, что его чуть не вырвало. Там — адреналин, доведённое до предела тело, партнёр, который говорит с ним на одном языке. Здесь — тихий шелест бумаги, запах плесени и два человека, которые видят в нём что-то хорошее, чего в нём на самом деле нет.

На следующее утро Кэнта, как ни в чём не бывало, снова завалился в канцелярию.

— Слушай, Дзюн, слышал, что на подкладке кимоно советника вышита вся его тайная переписка с одной гейшей из Киото! Только читать нужно не слева направо, а против часовой стрелки! Ты же не можешь говорить, так что не выдашь. Я прав?

Дзюнъэй посмотрел на его простодушное, открытое лицо. Он медленно, многозначительно приподнял одну бровь. Это было малейшее движение, почти незаметное. Но для Кэнты оно стало целым трактатом.

— Ага! Я так и знал! — он радостно хлопнул себя по колену. — Мы с тобой отлично понимаем друг друга, дружище! Молчаливое братство!

Дзюнъэй снова опустил голову, скрывая проступившую на его губах горькую улыбку. «Молчаливое братство». Да. Только он один знал, насколько это братство было молчаливым и насколько ложным. Его рот оставался немым, но в его голове звучали уже два хора: один — состоящий из сплетен, ворчания и простых шуток Кэнты, а другой — из звенящей тишины прошлого, из голоса Акари, из шепота его настоящего имени. И он не знал, какой из них был для него более чужим.

* * *

Спокойные дни, если они и были, закончились. Ощущение, что за ним наблюдают, не покидало Дзюнъэя с самого начала, но теперь оно приобрело осязаемую, конкретную форму. Клан давал о себе знать. Не письмами, не курьерами. Точечными, ювелирными уколами, призванными проверить его бдительность и напомнить, чья рука держит поводок.

Первая проверка пришла оттуда, откуда он её не ждал — с городского рынка. После недели беспрерывного сидения в душной канцелярии управитель Танака смилостивился и отпустил его «подышать воздухом» — купить новую партию кистей, перьев и дешёвой бумаги для черновой работы.

Бродя между рядами с тележкой, уставленной тюками и корзинами, Дзюнъэй на мгновение позволил себе расслабиться. Крики торговцев, запахи специй, жареной лапши и вяленой рыбы — это был гул жизни, так непохожий на однотонный шум пещеры или монотонный шепот канцелярии. Он даже поймал себя на том, что разглядывает безделушки на прилавке — резные деревянные фигурки, яркие ленты. Он думал о том, понравилась бы такая лента Хикари… Мысль была настолько чужой и нелепой, что он тут же прогнал её, сурово напомнив себе о своей роли.

И в этот момент к нему пристал попрошайка. Тот самый, что обычно сидел у входа на рынок — грязный, в лохмотьях, с пустым, безумным взглядом. Но сегодня его поведение было иным. Он не ныл и не протягивал руку. Он шёл прямо на Дзюнъэя, целясь в него, как стрела.

— Подай бедному старику, добрый господин! — завыл он, но его глаза, острые и ясные, бегали по сторонам, оценивая обстановку. — Подай на пропитание! Хоть монетку! Хоть тряпицу!

Он сунул Дзюнъэю прямо в руки какую-то вонючую, грязную ветошь. Движение было резким, навязчивым, почти атакующим.

И тело Дзюнъэя среагировало раньше, чем мозг. Сработал условный рефлекс, отточенный тысячами часов тренировок. Его левая рука, державшая котомку, осталась на месте. Правая, свободная, описала молниеносную короткую дугу. Пальцы сложились для точечного