Имя тени - Александр Григорьевич Самойлов Страница 5

В канцелярии повисла мёртвая тишина. Все замерли. Обвинение в воровстве, да ещё и у самурая, могло закончиться не просто увольнением, а отрубанием руки.

— Господин, вы ошибаетесь, — залепетал Дзи, бледнея. — Мои люди… они честные…

— Значит, она сама уползла? Искать! Обыскать всех!

Начался переполох. Писцов заставили встать, обыскивали их жалкие вещи, ворошили столы. Дзюнъэй стоял, опустив голову, изображая испуг. Его собственный стол был чист. Но его глаза, привыкшие замечать незначительные детали, уже провели мгновенный осмотр.

Он заметил, что старший писец, ворчун Митио, ведёт себя неестественно суетливо. Он не смотрел в глаза самураю, а его взгляд раз за разом скользил под его собственный стол, в тёмный угол. И там, почти невидимая, поблёскивала на полу полоска перламутра.

Дзюнъэй понял. Митио, жадный старик, не удержался и стащил безделушку, пока самурай отвлёкся.

Проблема была в том, что Дзюнъэй не мог сказать ни слова. Кричать, указывать пальцем — это нарушило бы всю его легенду. Немой сирота так бы не поступил. Он должен был оставаться жалким и незаметным.

Самурай уже был готов выхватить меч. Напряжение достигло пика.

Дзюнъэй сделал единственное, что мог. Он изобразил приступ внезапного кашля. Он согнулся, закашлялся и, шатаясь, сделал пару неуклюжих шагов в сторону стола Митио. Он нарочно задел свою чернильницу — не до конца, чтобы она не разбилась, а лишь покачнулась, брызнув чернилами на пол. Затем он, якобы пытаясь сохранить равновесие, ухватился за край стола Митио и с грохотом опрокинул на себя стопку чистых листов.

Бумаги разлетелись по полу веером, прикрыв собой украденную заколку, но ровно на секунду показав её самураю.

— Что за неуклюжий дурак! — взревел Митио, но его крик оборвался.

Самурай, обладавший зорким глазом воина, заметил блеск. Он резко оттолкнул Дзюнъэя, отшвырнул бумаги и поднял свою пропажу.

— Ага! — он повернулся к Митио. Его лицо выражало ледяную ярость. — Так это ты, старый хрыч?!

Митио задрожал и упал на колени, начав завывать о помиловании. Его поволокли прочь. Самурай на секунду задержался, чтобы бросить на Дзюнъэя взгляд. Тот сидел на полу среди разбросанной бумаги, вытирая чернила с рукава, с самым глупым и растерянным выражением, какое только мог изобразить.

— Спасибо, что не удержался, болван, — не то с насмешкой, не то с благодарностью бросил самурай и вышел.

В канцелярии воцарилась гробовая тишина. Все переводили взгляд с пустого места Митио на Дзюнъэя, сидящего среди пятен чернил.

Почтенный Дзи первым нарушил молчание.

— Ну что уставились? — он проскрипел. — Видите, что бывает с ворами? А с теми, кто разливает чернила, будет то же самое! Немой, ты всю работу мне испортил! Будешь отмывать пол и переписывать всё заново! И чернила свои, слышишь? Со своего жалования!

Но в его голосе не было прежней злобы. Было что-то похожее на уважение. Все понимали — пусть и случайно, но этот немой уродец только что спас служащих всей третьей канцелярии.

Дзюнъэй лишь кивнул, делая вид, что расстроен. Он собрал бумаги и поплёлся за тряпкой.

Вечером, делая очередную зарубку на своей балке, он добавил новый символ — крошечный кружок с точкой внутри. «Инцидент. Воровство. Разрешено». Он мысленно улыбнулся.

Его уши стали стенами, которые умели слушать. И он по крупицам собирал все их секреты.

* * *

Одиночество Дзюнъэя было подобно хорошо укреплённой крепости: неприступной, надёжной и бесконечно тоскливой. Он был островом в бурлящем море замковой жизни, и волны этого моря, казалось, обтекали его, не задевая. Но любая крепость рано или поздно дожидается того, кто постучится в её ворота. Иногда — с тараном, а иногда — с робким и искренним интересом.

Первым «тараном» стал Кэнта. Молодой самурай, видимо, всё ещё чувствовал себя обязанным после истории с «енотами» и разбросанными бумагами. Однажды после обеда он влетел в канцелярию не с обычной энергией, а с несколько смущённым видом.

— Дзюн! Привет! — он звучно хлопнул его по плечу, от чего Дзюнъэй сделал вид, что чуть не уронил кисть. — Слушай, мне нужна твоя помощь. Серьёзно.

Он огляделся по сторонам, убедился, что почтенный Дзи сидит за своим столом, не вмешивается и вмешиваться не собирается, и вытащил из-за пазухи потрёпанный листок бумаги.

— Видишь ли… — Кэнта понизил голос до доверительного шёпота. — Мне нужно написать письмо. Дедушке с бабушкой. В деревню. А у меня… — он помялся, — …ну, знаешь, с иероглифами не очень. У меня рука больше к мечу привыкла, а не к кисти. Получаются какие-то каракули, как курица лапой! Дед последний раз чуть со смеху не помер. Можешь… а? Красиво написать? Я продиктую!

Дзюнъэй посмотрел на него своими «пустыми» глазами, потом на бумагу, потом снова на Кэнту и медленно кивнул. Он подвинулся, давая тому место рядом с собой.

Кэнта уселся, облегчённо выдохнув.

— Вот и славно! Ты меня выручишь! — он начал диктовать, и это было одно из самых мучительных испытаний для Дзюнъэя. «Дорогие дедушка и бабушка… у меня всё хорошо… погода стоит… я стал сильнее… тренируюсь… кушаю хорошо…» Каждое простое, душевное слово било по нему сильнее, чем боевая плеть инструктора Соты. Это была такая нормальная, такая человеческая жизнь, к которой он не мог иметь никакого отношения.

Но его рука работала автоматически. Иероглифы ложились на бумагу ровными, изящными рядами — воплощение гармонии и терпения. Он даже позволил себе небольшую вольность — в конце письма, внизу, он крошечным, но идеально чистым почерком вывел иероглиф «сила» (), как бы от себя.

Кэнта смотрел, заворожённый.

— Вот это да! — прошептал он, когда Дзюнъэй закончил. — Это же просто произведение искусства! Да они подумают, что я тут учёным стал, а не самураем! — Он аккуратно сложил письмо, словно это была драгоценная реликвия, и спрятал его за пазуху. — Спасибо тебе, Дзюн! Ты настоящий друг! Честное самурайское слово!

Слово «друг» повисло в воздухе тяжёлым, незнакомым грузом. Дзюнъэй лишь опустил голову, делая вид, что смущён такой похвалой.

На следующий день Кэнта появился не один. С ним была девушка. Её звали Хикари, и её имя, означавшее «Свет», подходило ей идеально. Она не была ослепительно красивой, но в её присутствии воздух словно становился чище и светлее. Она была дочерью одного из придворных поэтов, и в её движениях была лёгкая, грациозная манера, так непохожая на грубоватую прямолинейность Кэнты.

— Дзюн, это Хикари, — торжественно представил Кэнта. — Она захотела посмотреть на того, кто пишет лучше её отца!

Хикари