Город пробужденный - Богуслав Суйковский Страница 14

Помолчав, он добавил, смеясь еще громче:

— А помнишь, что я тебе говорил об Александрии? Ну, благодари нашего господина, что он не велел вас прикончить, а только продать в Египте в рабство. Не знаю только, увидишь ли ты тех знаменитых девок. Этого не знаю. Скорее всего, останешься на какой-нибудь галере. Ты годишься. В море не болеешь, сильный. Это я признаю.

— Готово? — бросил он вопрос в сторону группы, возившейся с Зарксасом. — Так? Ну, Уман, поучи-ка немного этих новичков здешним законам.

Надсмотрщик, высокий и худой, немного сутулый, медленно приблизился. Лицо у него было бледное, словно его никогда не обвевал ветер и не опаляло солнце, глаза — маленькие, спрятанные под тяжелыми бровями. Внимание привлекал лишь рот, слишком большой для такого лица, красный и чуть припухший, будто в нем была примесь негритянской крови. Влажные губы он то и дело облизывал быстрыми движениями языка. Без угроз, без злых усмешек он спокойно остановился возле Кадмоса.

— Так это тот, что лает, и есть самый важный? Ну, поучим, поучим! Важный? Здесь все равны. А лая мы не любим! И у него очень болит голова? Ты его вот сюда ударил, Терон? Сюда?

Движение руки было таким быстрым, что почти неуловимым; Кадмос не смог сдержать стона, когда короткий, гибкий кнут, должно быть, из слоновьей кожи, самым кончиком злобно полоснул по пульсирующей болью ране.

— О, скулишь? Здесь болит? Именно здесь? Сюда тебя саданул наш капитан? Сильно ударил, правда? Что, правда?

Каждый вопрос сопровождался хлестким ударом. Неуловимым, внезапным, неотвратимым. Кнут в руке надсмотрщика казался живым, разумным существом или продолжением его собственной руки — он бил безошибочно.

Кадмос, не в силах больше терпеть боль, почти завыл.

— Глаза? — услышал он вдруг вопрос Умана.

Терон, однако, без раздумий ответил:

— Нет. Пусть видит. За него в Александрии дадут лучшую цену. Теперь поучи того, второго, силача. Пусть запомнит, что его сила здесь ничего не значит. Можешь пометить ему рожу, чтобы все знали, что это за птица.

— А тот третий, молчаливый?

— Идибаал? Я не доверяю молчунам. Заставь его петь! Да, я хочу слышать его пение до самой кормы. Но помни, Уман, все трое должны доплыть до Александрии живыми и в таком состоянии, чтобы чего-то стоить. Они ведь должны заплатить за путешествие, а они нищие, у них ничего нет. Так пусть платят собой. Так решил господин наш, достопочтенный Абдмелькарт.

«Так решил Абдмелькарт. Так решил Абдмелькарт. Так решил…» — безвольно повторял про себя Кадмос, сгибаясь над веслом в такт ударам барабана. Хотя каждое движение, каждое усилие отзывалось в разбитой голове жгучей, острой болью, хотя раны на спине не могли зажить, вновь и вновь разверзаясь от напряжения мышц, — он все равно греб, греб без передышки. В полночь Уман ушел спать, передав кнут другому надсмотрщику, а тот, хоть и не так искусно, орудовал им с тем же рвением.

Зарксас тоже греб, хотя вся его спина, шея и лицо были исполосованы кнутом, нос сломан, а одно ухо надорвано. Отдыхал лишь Идибаал, потому что даже Уман счел, что тот временно не годен для работы. Кнут не вырвал из уст упорного рыбака не только пения, но даже стона.

Ночь, казалось, не имела конца. Кадмос много плавал, видел гребцов за работой, во время похода в Колхиду даже некоторое время был келевстом, но одно дело — смотреть на гребцов, даже сочувствуя им, и совсем другое — грести самому.

«Одаренное речью орудие!» — мудрец Лестерос как-то рассказывал, что так презрительно называют в Греции рабов. Они же здесь были чем-то еще более презренным. Не орудием, но лишь бездушной силой, что приводит орудие в движение. И речью им пользоваться не дозволено, ибо за это тотчас грозит кнут. Им дозволено лишь страдать. Нет, дозволено больше: мыслить и ненавидеть!

Разум работал на удивление напряженно и ясно. Это лишь усугубляло муки, но вместе с тем дарило облегчение и рождало надежду. Пока ясна мысль, несгибаема и воля, а воля должна принести избавление.

Привыкший с детства слушать речи и ожесточенные споры на самые, порой, диковинные темы, Кадмос умел так отрешиться мыслями от своей нынешней судьбы, что даже принялся разбирать собственные чувства и состояние духа.

Им дозволено ненавидеть! Это право раба, лишь бы он ничем себя не выдал. И он чувствовал, как ненависть, рождающая жажду возмездия, начинает овладевать им. Но сейчас… сейчас он мог лишь вынашивать планы мести. Таких мук, каким он подвергнет этого Терона… нет, Умана! Этого подлейшего из подлых!

И тут внезапно пробудилась трезвая мысль, и Кадмос разозлился сам на себя. Он чувствует бездонную ненависть? Разумеется. Но к кому? На ком искать возмездия, чтобы изгладить омерзительные воспоминания, чтобы очистить разум, чтобы жить дальше? Уман? Он должен сдохнуть, сдохнуть в муках, но разве он главный виновник? Не ненавидят же собаку, что больно кусает, — в худшем случае ее просто убивают. Кто-то ее натравил, кто-то научил кусаться!

Терон? Лишь вожак стаи. Подлый, коварный, бездушный, но тоже лишь выученный для этого. Значит, нужно целиться выше. Абдмелькарт? Да, этот негодяй виновен! Это он отдал приказ, это по его выучке и по его знаку кусаются эти псы!

На миг промелькнула мысль, что, быть может, и Абдмелькарт — лишь чье-то орудие, что, может, виновных нужно искать где-то еще, но он тут же отбросил эти догадки. Ненависти нужен был предмет; он понял, что главный виновник — Абдмелькарт, и почти с наслаждением сосредоточил на нем все помыслы о мести.

Он так забылся, что перестал следить за ритмом, отбиваемым келевстом на барабане, опоздал, и его весло с резким треском столкнулось с веслом переднего гребца.

— Скотина! — взвизгнул надсмотрщик, и кнут тотчас напомнил Кадмосу, что на работе опасно предаваться мечтам. Даже таким сладким, как зашивание в пасти Абдмелькарта маленькой гадюки. Разумеется, сперва нужно выбить толстяку поочередно все зубы, а глаза пусть ему выжжет солнце. Срезать веки и положить его, крепко связанного, лицом к солнцу. Нет, все это слишком быстрые, слишком легкие виды смерти. О, нужно придумать что-то иное!

Новый хлесткий удар кнута, раз и другой, отрезвил Кадмоса.

— Спит с открытыми зенками или уже дохнет? — орал надсмотрщик. — Эй ты,