Леонид Брежнев. Опыт политической биографии - Виктор Деннингхаус Страница 17

Александрову-Агентову вторил Загладин: «Он [Брежнев] был очень терпим к высказываемым мнениям. Один Брежнев – это был человек, именно человек, не просто Генеральный секретарь, именно просто человек, который работал с теми, кого он сам привлек. И здесь он был открыт, прям, позволял и спорить с собой, и доказывать, и принимал что-то. Он не принимал какие-то предложения, когда они выходили уж очень далеко за рамки общепринятого, вернее, принятого им за незыблемую основу – тут уже он, конечно, не соглашался. Но эти рамки были достаточно широкими, можно было и вносить предложения, и отстаивать их, и добиваться того, чтобы они включались в текст. Это касается всех участников, абсолютно». При обсуждении доклада вместе со своими партийными товарищами генсек использовал другую тактику: «Это уже был другой человек, который в основном слушал, я бы сказал так: не отстаивал каждую фразу, которая была написана им же вместе со своими сотрудниками до этого, очень внимательно прислушивался к голосам членов руководства. Не все принимал, конечно, но все-таки был очень сдержан в этом смысле и здесь уже спорить с ним было не очень удобно». «И третий Брежнев, – заключал Загладин, – это на Политбюро, когда уже текст апробирован и после обсуждения поступал на Политбюро, здесь он старался добиться консенсуса».

Записка Г.А. Арбатова, А.Е. Бовина и Г.Е. Цуканова Л.И. Брежневу по вопросу выступления Л.И. Брежнева в Новороссийске

3 сентября 1974

[РГАНИ. Ф. 80. Оп. 1. Д. 380. Л. 78]

Практически все «речевики» сходились во мнении, что рабочая обстановка при подготовке речей Брежнева была весьма демократичной. Так, по воспоминаниям Арбатова, в декабре 1975 г. в Завидово при подготовке материалов к XXV съезду, в присутствии целого ряда сотрудников из ЦК, МИД, а также Н.Н. Иноземцева, А.Е. Бовина, В.В. Загладина и др., завязалась горячая дискуссия о необходимости помощи Анголе и необходимости посылки в эту южноафриканскую страну кубинских войск. Главными участниками спора выступили Арбатов и Александров-Агентов, имевшие совершенно противоположные взгляды на эту проблему. «Брежнев заинтересовался завязавшимся спором, – вспоминал Арбатов, – и сказал: “Представьте себе, что вы – члены Политбюро, спорьте, а я послушаю”» [204].

Александр Бовин в свою очередь рассказывал вообще немыслимую историю о том, что как-то в охотничьей резиденции Завидово, в бурной перепалке при написании брежневской речи, один из «речевиков» «в творческом порыве» крикнул генсеку: «А ты, дурак, молчи! Ты-то чего встреваешь?». Над столом повисла тишина, а Брежнев, расстроенный, вышел за дверь и долго ходил по коридору дачи, бормоча себе под нос: «Нет, я не дурак! Я генеральный секретарь!.. Это, ребята, вы зря»[205]. «Пока он [Брежнев] был здоровый, как-то все было нормально: можно было спорить, ругаться, кричать, махать руками по поводу разных тезисов. Он все внимательно слушал, возражать ему было можно – в общем, вполне была нормальная рабочая обстановка. <…> Мы спорим по какому-то поводу, речи, например, он слушает, слушает, а потом говорит: “Кричите-кричите, а я выйду на трибуну, скажу, и это станет цитатой”», – вспоминал Бовин[206].

Черняев отмечал, что иногда при обсуждении наболевших вопросов эмоционально вел себя сам Брежнев: «Обсуждали в Завидово международный раздел к его докладу на ХХV съезде. Он [Брежнев] вдруг завелся. Вспомнил Хрущева, который, по его словам, оставил такое положение, что начать двигаться к миру стало труднее, чем за десять лет до 1964 года. “В Карибском деле пошел на глупую авантюру, а потом сам в штаны наложил. <…> Сколько пришлось потом вытягивать, сколько трудов положить, чтоб поверили, что мы действительно хотим мира. Я искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Можете мне поверить. Однако не всем эта линия нравится. Не все согласны <…> Несогласные не там где-то среди 250 миллионов, а в Кремле. Они не какие-нибудь пропагандисты из обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!”. Он сказал это в запальчивости, с нажимом»[207].

«Брать народ “за душу” и писать “не трафаретно”»: личное участие Брежнева в работе «речевиков»

Непосредственное общение «речевиков» с Брежневым происходило при подготовке особо важных выступлений и, как правило, на ее завершающем этапе. Например, речь генсека, посвященную 50-летию Октябрьской революции, группа «речевиков», куда входили Н.Н. Иноземцев, В.В. Загладин, А.Е. Бовин и Г.А. Арбатов, готовила около полугода. Первый проект речи (около ста страниц), представленный группой, Брежневу вообще не понравился, т. к. показался ему сложным и скучным. Генсек попросил предоставить ему новый вариант текста, дав это же задание еще одной группе, которую возглавляли Демичев и Степаков[208]. В итоге оба варианта доклада были объединены в один текст. Работу над ним, которая продолжалась несколько недель в Завидове, хорошо описал Арбатов: «…самыми важными были работа с самим оратором, споры и дискуссии, которыми она сопровождалась. <…> участвовали в ней обе группы, некоторые помощники Брежнева, а на каких-то этапах – приглашенные им Андропов, Пономарев и Демичев. В этих дискуссиях, проходивших весьма откровенно, а подчас горячо, затрагивался самый широкий круг вопросов: Сталин и НЭП, раскулачивание и экономическая реформа, XX съезд и роль творческой интеллигенции, вопросы войны и мира, отношения с Западом и т. д. Притом видно было, что Брежнев внимательно слушает, иногда даже подбрасывает для обсуждения новые темы. Можно было тогда еще с ним спорить, даже в присутствии других людей. Случалось, что он выходил из себя, допускал резкости, но через пару часов, в крайнем случае на следующий день своим вниманием к недавнему оппоненту, вопросами к нему давал понять, что зла не таит и все остается как было. Словом, это еще было время, когда он пытался увидеть проблемы, которые ставила жизнь, и найти их решения»[209].

Необходимо заметить, что в первые годы на посту генсека Брежнев особенно внимательно работал над всеми своими выступлениями, детально анализируя почти каждую фразу и внося большое количество изменений в текст. Этому есть множество примеров, которые зафиксированы в стенографических записях подготовки брежневских выступлений. В проекте доклада для мартовского пленума ЦК КПСС 1965 г. Брежнев подверг критике почти каждый абзац, фактически переписывая подготовленный для него текст: «Не хорошо [слово] “первостепенное”. Все это носит гиперболическую формулу. Не надо»; «Я бы не говорил “мы должны обсуждать”»; «Слово “неотложный” опустить. Не придавать шапке особых экстра-названий. Чем спокойнее, тем лучше»; «3-я страница. “Неоценимое значение”. Слово “неоценимое” заменить. Второй абзац. “Можно без преувеличения…”. “Без преувеличения” снять»; «Я вам скажу самым категорическим образом, что вся 4-я