Российский колокол № 3–4 (35) 2022 - Литературно-художественный журнал Страница 37

Я с интересом изучаю светло-серые крапинки на его боках, затем с большой осторожностью кладу в карман и тщательно проверяю, чтобы он лежал на самом дне и не мог выпасть.

Марек смеется, скаля красивые зубы:

– Быть тебе моряком, братишка. Не потеряй. Скажи Сергею, пусть зайдет, я скоро уеду в морское училище. Чао! – поднимает он приветственно руку и уходит.

Столько прошло с той поры лет, а передо мной стоят как наяву добрый красивый Марек и веселые поляки с обращенными ко мне, глупому русскому мальчишке, улыбками. На улице светит солнце и отражается от их выгоревших рыжеватых волос. И нам всем так хорошо. Они еще не знают, что их дети нам, русским, улыбаться уже не будут. Не знают и то, что ненавистный Польше социалистический строй скоро рухнет и они обрящут свою мечту о праве на частную собственность. И эта мечта разделит их на хозяев и поденщиков. И последние не будут так ругать Советский Союз, как это станут делать их дети.

А пока мы улыбаемся, машем друг другу и не знаем, как мы, оказывается, счастливы…

История шестая

Интересно, моя счастливая детская память так идеализирует то время так называемого загнивающего брежневского социализма или же такая межнациональная доброжелательность являлась естественной нормой?

Мы летим в самолете, я и папа. Он отлучается в туалет и оставляет меня на попечение соседа – грузина. И тут приспичивает уже мне.

Папа при жизни говорил, что я не могу этого помнить, поскольку мне было всего-то полтора годика, однако же я помню. Не грузина, его забыл, хотя почему-то кажется, что он был худощавым, высоким и кудрявым. Зато мокрое пятно, расползающееся по его темным брюкам как раз в том самом месте, помню как сейчас. На грузине белая рубашка, и прикрыться ему нечем.

Тут возвращается папа и, сконфуженный, начинает извиняться. Про извинения я, правда, не помню – это уже с папиных слов. Зато помню, как громко и весело смеялся грузин, протягивая меня папе. Это я очень хорошо помню.

История седьмая

Все о солнце и улыбках. Вроде как сахаристо все в жизни. Ан нет! Вдруг полезли из памяти обиды. Чтобы не забывал о двойственности жизни: там, где розы, там и шипы.

На самом деле зарубок и ссадин в душе много, но все они какие-то неказистые, что и замечать неловко. Столько лет прожил, а настоящие обиды только с возрастом проявились.

И самые саднящие, незаживающие – там, где, по здравому разумению, и не пристало им случаться, – в должном быть вроде как родным Литинституте.

Мы выходим на защиту диплома. В своей группе я иду в числе первых пяти, в марте, за три с лишним месяца до всеобщей сдачи. Спрашиваю сдавшего неделей раньше поэта Диму Зиновьева, как выглядит эта защита, что следует говорить.

– Да что там говорить?! – в голосе его проскальзывает легкое раздражение. – Ничего не надо. Выйдешь, скажешь:

«Я – Олег Куимов» – и сядешь.

– Что, серьезно? – я не могу поверить.

– Ну да, у нас так было.

И вот долгожданный день моего триумфа. У меня нет ни капли сомнения, что пятерка мне обеспечена, ведь если не мне, то кому? В группе я считаюсь неформальным творческим лидером. Так что чувствую себя уверенно и спокойно дожидаюсь в зале своей звездной минуты.

Первым вызывают Алхаса Селезнёва. Он, радиожурналист, хороший ритор, выходит, толкает речь. Следом кафедру занимает Олег Швец. И он тоже толкает речь. И тут по монолиту моего спокойствия пробегают трещины, потому что я понимаю, что просто произнести свое имя и уйти – глупее глупого.

С трепетом слышу свое имя и, приближаясь к судьям своей творческой состоятельности, судорожно прокручиваю в голове, что бы такого сказать. И, конечно, как бывает в таких дурацких случаях, несу дежурные слова благодарности «родному институту» за «привитую любовь к литературе». При этом замечаю, как морщится несдержанный на язвительность завкафедрой мастерства Сергей Николаевич Есин, еще недавно бывший ректором. Точно так же минутой назад его скривило во время речи моего мастера – Толкачёва Сергея Петровича, назвавшего меня новым Шукшиным. В этот момент я, как опытная ищейка, чую, что заветная пятерка тает среди растянувшихся в ухмылке мелких морщинок бывшего ректора. Вообще-то я ближе к пофигистам, и мне безразлично, какие оценки будут в моем аттестате, потому как главное – диплом, однако же по мастерству я жажду высшей оценки. Все-таки она официально определяет твою профпригодность.

Предчувствие не обмануло – обидная четверка, в то время как у котировавшихся ниже Алхаса и Олега пятерки.

И все же это всего лишь цветочки. Сразу же поспела и ягодка, увесистая, как пощечина. Читая по списку наши фамилии, Есин вроде как оговаривается: «Ольга Владимировна Куимова». Тут же поправляется под всеобщий смех. И я тоже смеюсь. А что мне еще остается, хотя и понимаю, что это низенький, недостойный настоящего человека умысел. Не затеивать же скандал: получится еще хуже. На дуэль бывшего ректора известного на весь мир института тоже не вызовешь. И втиху́ю по мордасам пожилого человека не пристало бить, хотя на нем еще можно озимые вспахивать.

Невзлюбил меня Есин сразу, с абитуры. Помню, прихожу я в актовый зал на собеседование. Абитура вокруг трясется от волнения. Через какое-то время всеобщая лихорадка заражает и меня.

Наконец вызывают в кабинет допросов с пристрастием, как окрестил его один не прошедший по конкурсу поэт. Захожу.

Круглый стол. Сажусь по приглашению посредине. Множество глаз сверлит меня с любопытством, как подопытного кролика. Задают вопросы. Отвечаю. Довольно неплохо. Некоторые ответы даже вызывают всеобщее одобрение. Например, всем понравилось, что в последнее время я читал романы Драйзера (уважительное причмокивание: «Неплохое чтиво») и «Братьев Карамазовых». Лишь лицо ректора остается строгим. Наверное, потому, что я редко смотрю в глаза, чаще – перед собой.

– Чего заробел? – спрашивает Есин.

– Да я не робею, – отвечаю, – просто внимательно слушаю.

Мне не приходит на ум рассказать об истинной причине того, что я не сижу все время с поднятой головой.

Всего лишь пару лет тому назад я вообще мог умереть от энцефалита с максимальной концентрацией чего-то там энцефалитно-вредоносного. В моей палате лишь мне повезло отделаться сравнительно легкими последствиями – несколькими годами сильной головной боли. Другие же попали на инвалидность, а двое и вовсе умерли год-два спустя. Энцефалит не насморк, шуток не понимает, поражает спинной или головной мозг. Врач сразу предупредил, что у меня болезнь отразилась на спинном мозге и что последствия будут сказываться еще