Российский колокол №3-4 2021 - Коллектив авторов Страница 20

– У меня есть предположение, – ответила музейная девушка, – но я не уверена. На полотне подписи нет, но стиль узнаваем, хотя…

Она сделала несколько легких шагов, осторожно взялась за раму двумя руками, и картина на удивление легко отошла от стены. Кира всегда думала, что она невозможно тяжелая, но оказалось, что это не так, и она увидела, как испуганно вздрогнул холст.

– Да, так и есть, смотрите, – сказала музейная девушка и поманила рукой Киру, признавая ее хозяйкой картины и дома. Кира подошла и робко заглянула за полотно. На грубом желтовато-сером холсте размашисто и неразборчиво были написаны маркером разновеликие буквы и цифры.

– Расчитать, конечно, сложно, но я эту подпись знаю. Это Багров, Валентин Юрьевич. И дату видите?

– А что с датой? – Николаева подошла к Кире вплотную и прижалась к ней животом и грудью, чтобы тоже иметь возможность взглянуть на изнанку холста.

– Две тысячи седьмой, одна из последних его работ.

– Это хорошо? – жарко дыша Кире в ухо, спросила Николаева.

Музейная девушка осторожно опустила картину на место.

– Это удивительно, – ответила она. – Дело в том, что… ну, как вам сказать… Никто не видел работ Багрова после, наверное, две тысячи четвертого, может быть – пятого.

– Почему? – спросила Кира, и только тут осознала, что впервые в жизни искренне интересуется и задает вопросы, и сама испугалась этого нового для себя состояния. Но так на нее действовали позолоченная музейная девушка и картина, которой она так уверенно касалась руками. И написанные на полотне лица вдруг стали казаться не столько страшными, сколько сложными и непонятными. Их хотелось разгадать, но как подобраться к ответам, Кира не знала. Она никогда раньше не думала про картины иначе, как про красивые или некрасивые. И всякая пугающая или тревожащая живопись прежде автоматически определялась ею как некрасивая, Кира старалась ее избегать, если могла. Но в этих разинутых ртах, озаренных отблеском оранжевого свитера, вдруг оказалось что-то большее, чем уродство.

– Почему? – переспросила музейная девушка. – Он заболел. К сожалению, это было душевное расстройство. Он просто заперся у себя в доме, и никто не знал, пишет он или нет. Оказывается – писал. Понимаете, вообще он начинал с традиционных советских пейзажей: урбанистических и производственных – с легкой долей условности. Типичный такой крепкий советский художник из областного центра. Полностью попадал в линию партии, был признан и по-своему даже известен. А в перестройку вдруг поменял стиль. Хотя, может быть, ему всегда была свойственна эта манера, но он ее подавлял, заставлял себя писать «как надо»? Кто знает? Когда я училась на первом курсе, как раз ходила на его последнюю выставку и даже была у него дома. У него был частный дом – фактически мастерская с лежанкой в уголке. Помню, дом странно выглядел – Багров там окна расширил, непривычно было: обычная изба и такие окна вдруг. Кстати, мне почему-то кажется, что где-то здесь он и жил. Район точно тот, но здесь все так изменилось. Раньше домишки стояли ветхие, теперь – коттеджи в основном.

– Он жив? – снова спросила Кира. Ей непременно нужно было знать про художника.

– Нет, к сожалению. Умер. Как раз в две тысячи седьмом. Сгорел вместе с домом.

– Как – сгорел? – ахнула Николаева. В этом выдохе не было сочувствия, только жадное смакование чужой беды. Не упоение, а страх перед тем, что такие вещи происходят, и облегчение, что не с нами, и осуждение того, кто умер так глупо. – Отчего?

Музейная девушка покачала головой:

– Никто не знает. Он ведь был очень больным человеком. И одиноким. Могло случиться что угодно.

Она поправила картину и начала отступать, но остановилась, сказала:

– Смотрите, вот и он сам. Видите?

Она показывала на одно из лиц на картине, одно из многих, с раззявленным ртом и темными провалами глаз, и лицо было точно такое же, как все остальные.

– Нет, – ответила Николаева.

Музейная девушка нахмурилась, но лицо ее при этом стало не страшным, а почему-то смешным. Достав смартфон, начала что-то искать, перелистывая страницы плавным и широким движением, ее пальцы словно отбрасывали в воздух ненужные листы. И наконец нашла, повернула экран – снова к Кире, не к Николаевой.

– Смотрите, вот он – Багров.

С фотографии на Киру смотрел пожилой человек с широким лицом, печальными глазами, копной жестких седых спутанных волос и короткой, но тоже неряшливой бородой.

– А теперь сюда. – Музейная девушка снова показала на лицо в самом низу картины, и сначала Кира ничего не увидела, а потом изображение проступило, как в детской книжке с иллюзиями. Два словно небрежных мазка сверху и снизу от лица стали бородой и растрепанной гривой. И лицо оказалось чуть шире других, и даже уголки условно изображенных глаз оказались печально опущены.

Чем дольше Кира смотрела на картину, тем больше понимала, что людей должно быть много больше, что художник изобразил только малую часть огромной толпы и людские потоки движутся, закручиваются спиралью, утекают в огромную воронку, в центре которой (или над ее центром) расположен автопортрет. И вся картина для Киры вдруг пришла в движение, лица неслись на огромной скорости, и голова кружилась, выхватывая из потока отдельных людей, отмечая индивидуальные черты.

– Очень хорошая работа, – повторила музейная девушка, обращаясь к Кире. – Наверное, лучшая у Багрова. Если решите продавать, позвоните нам, хорошо? У нас есть немного его живописи, но такого качества нет ничего. Вы позволите, я сфотографирую?

– Да, конечно, – поспешно ответила Кира. Ей хотелось угодить золотистой гостье – искренне, от всего сердца.

Музейная девушка сделала несколько снимков на смартфон, потом снова приподняла картину и сфотографировала подпись. Кира не удержалась и опять взглянула на изнанку холста, такую грубую, прочную, крепкую, простую, в отличие от текучего тревожного изображения. Пока музейная девушка прицеливалась смартфоном, Кира успела прочитать фамилию художника, а еще понять, что два слова, написанные рядом с ней, вовсе не имя и отчество, как она ошибочно подумала в начале.

Стиговы топи.

– Что там написано? – спросила она, показывая пальцем.

– «Стиговы топи», – ответила музейная девушка.

– Что это значит?

– Это «Энеида», Вергилий. Эней спускается в Аид и видит устремившиеся к Харону души умерших. «Молви, о дева, – сказал, – что значит к реке устремленье?» Как-то так. И Сивилла ему объясняет, что Харон переправляет через реку только тех, кто был погребен. Почитайте, если интересно.

– Стиговы топи, – прошептала про себя Кира. – «Энеида».

Слова ускользали от нее, они были непривычными, чужими,