От Рабле до Уэльбека - Оксана Владимировна Тимашева Страница 75

в Москву. О Европе писатель рассказывает возвышенно, в поэтическом стиле, чуть ли не ритмизированной прозой. В России же он, совершенно очевидно не ощущает себя на крыльях нордической поэзии, как в Финляндии. Незнакомая писателю реальность понуждала его только к прозе. Однако известно, что когда позднее Дюамель напишет о своем новом путешествии на Восток, в Японию (Япония. Между традицией и будущим, 1953) 197, он снова зазвучит как прозаик, просто комментирующий выполненные коллегой-профессионалом хорошие фотографии. Очевидно, это было продиктовано как издателем, так и спросом читателей. Поэтические переживания о России, сделанные французом, они вряд ли готовы были принять.

Путешествие в Москву написано нормальным человеком с благими намерениями, а не максималистом и не доктринером. Дюамель доверяет практике жизни, различает случайность и закономерность. Унанимизм, как учение, мог бы вывести его за пределы ясного взгляда и предоставить ему надежное убежище, дать внутреннюю защищенность против наступающей на него реальности, но он этого избежал. Отойдя от крайности близкого ему учения, он просто проявил уравновешенность и терпимость. Широко и разносторонне образованный, Дюамель умело избегал и неразборчивой учтивости принимать с поклоном навязываемые ему ценности. С иронией, используя терминологию Метерлинка о коммунизме, как о большом муравейнике, он оставался рациональным и конструктивным, но не отходящим от здравого смысла, от разговора о социализме и реальном будущем Европы. Своей культурой, памяниками, своими моральными ценностями русский народ заслуживает специального места в нашем мире.

В каждой культуре существуют универсальные понятия, касающиеся времени, пространства, изменения, судьбы, отношения частей к целому, которые определенным образом связаны между собой и образуют, по выражению А. Я. Гуревича, своего рода модель мира, ту сетку координат, при построении которой люди воспринимают действительность и строят образ мира, существующий в их сознании. Информация в таких случаях часто не перепроверяется, потому что люди опираются на те условности, к которым привыкли, у них слишком велика опора на сложившийся социальный консенсус, заданный данной культурой. Речь идет о распространенности ходячих представлений, которые могут существовать не только в обыденном сознании, но и иметь значение в профессиональных кругах, в сообществе ученых или деятелей культуры. Мера их распространенности может быть различна, но ореол так думают все свидетельствует об их силе и значимости. Во Франции понимали, что серьезные подвижки в России произошли, а потому должен был произойти и слом социального консенсуса. Но еще долгое время, вплоть до сегодняшних дней отношение к России и всему, что с ней происходит, неоднородно, а любая о ней информация может быть слита в накатанное русло. Поэтому хочется еще раз подчеркнуть, что Дюамель со своими суждениями забыт или подзабыт во Франции, потому что он своего рода «белая ворона», так как он не сравнивал свои интерпретации с интерпретациями других.

Как писал М. К. Мамардашвили, всегда очень интересно наблюдать за тем, как субъективность входит в реальность. Разный смысл, вкладываемый в одни и те же понятия, выраженный одними и теми же словами, приводит к разной трактовке значений, казалось бы, давно известных слов. Мы видим, как по-разному у французского писателя выявляются значения, казалось бы, известных и однозначных слов: социализм, коллективизм, индивидуализм, вождизм. Но к концу пребывания в России, записывает Дюамель, у него и его друга Дертея, появилось ощущение прогресса в языке, на котором они выражались в коллективе москвичей. Иными словами, перемена дискурса облегчила и изменила сложную коммуникацию, привела к новому образу социального окружения, новой конструкции социального мира. Ум, высвобождающийся из знакомой диалогической ситуации, создающий дистанцию между собой и другим Я, получив свободу наблюдения за другими со стороны, начинает заново классифицировать другие Я.

Жанр путевых заметок не мог дать возможность нарисовать телесно-душевный облик русского человека, дать его образ, обозначить его характер, но сам факт выступления в таком жанре уже говорил о многом. Дюамель вынес на французский рынок идей, используя вполне западную упаковку, картины русской жизни, портреты конкретных людей и ученых, новые словесные формы.

Это было время, которое требовало толмачей, и одним из них стал Дюамель. Непонятное для себя он так и оставил в области неразгаданного. Хладнокровно, как медик, Дюамель описал труп В. И. Ленина в мавзолее, добавив к этому описанию рассказы о встречавшихся ему к тому моменту уже многочисленных бронзовых скульптурах и портретах. Возможно, полагает он, они должны сыграть роль изображений богородицы, вероятно, Ленин— это икона для бедных, страшных и убогих. Однако, ему непонятно, почему это русские готовы связать все произошедшее в стране в первую очередь именно с Лениным? Неужели оттого, что они привыкли толпиться? (Вспомним толпу на бульваре, на митинге или в универмаге у Жюля Ромена, она обладает единой душой). Дюамель сравнивает толпу возле церкви с толпой, стремящейся попасть в мавзолей Ленина. Во второй толпе он отмечает наличие людей разных национальностей.

И вот еще одно свидетельство о жизни в России, приблизительно того же периода (1934), зафиксированное и оставшееся на бумаге записной книжки, изданной в наши дни исследователями творчества Андре Мальро.

Может ли записная книжка быть литературным жанром? Подчеркнем, именно записная книжка, а не что-либо другое, обработанное самим автором, секретарем или собратом автора по перу? Андре Мальро — писатель с твердыми политическими убеждениями, кругозором, острым ощущением реальности, чувством объективизма. Впечатления момента, зародившаяся идея, образ, который надо зарисовать словами, чтобы он не исчез; реплика и персонажи, вымышленные и реальные одновременно; будущее произведение, трамплином к которому может стать — записанный эпизод — вот что собой представляют «С.С.С.Р., записная книжка, 1934».

Стоит отметить, наверное, что действие большинства романов и произведений Андре Мальро происходит за границами Франции, где писатель живет, однако, как известно, он постоянно путешествует или ездит в командировки. В 1934 году он вместе с Кларой Мальро на пароходе «Дзержинский» в обществе знаменитого Ильи Эренбурга, тогда корреспондента «Литературной газеты», приезжает в СССР на первый съезд российских писателей, объявивший своей программой утверждение метода социалистического реализма.

Совсем не готовясь к нему и не желая осмыслить это серьезное и громоздкое мероприятие, А. Мальро в своей тетради делает записи о разговорах и беседах, которые он слышит сначала на корабле, потом в тех местах, куда его возят. Логикой и охватом места событий эти записи не отличаются. Скорее они носят случайный характер. Кто-то рассказал Мальро о том, что Гоголь перевернулся в гробу. Переводчик Стенич («он красив как дореволюционный интеллигент») заглядывал под крышку гроба и вынужден был телеграфировать в ГПУ об исчезновении одного сочленения позвоночника. Это первая зарисовка в записной книжке обеда с вином. Окружавшие его писатели были крепко пьяны.

За