От Рабле до Уэльбека - Оксана Владимировна Тимашева Страница 76

ней следует заметка о пении беспризорников и выделены первые слова предсмертного письма Маяковского: «Товарищ правительство». Возникает мысль, кто же оно, это правительство? Эренбург пояснит Мальро, что судьба Маяковского похожа на судьбу «проклятого поэта» Вийона. Настоящая советская литература не должна настаивать на чувствах одного, но на чувствах всех людей.

Мальро тотчас начинает продумывать, кто же это все люди, наверное, они выглядят так, как те, кто пришел на прощальный бал в путешествии корабля «Дзержинский»: пассажиры, матросы, обслуживающий персонал. Однако, помимо того, что есть категория людей, обозначенная, как все, оказывается, существуют и другие категории, не входящие в обозначенное единство, и первые, кого он так отмечает — это — кулаки. Ему их представляют следующим образом: «О, это старый мир, выскочки, нувориши». Запомнив слово старый как несущее негатив, он вновь обращает на него внимание в высказывании Б. Пильняка: «Если мы не добавим чего-нибудь новенького в наши романы, нас примут за старых писателей». Новые писатели — это очевидные пропагандисты, любители Золя, сделавшие объективность своим основным коньком. Современная литература должна говорить о великих исторических событиях и побеждать вместе с народом в классовой борьбе.

Далее, записывая очередной эпизод, Мальро сначала обозначает тех, с чьих слов он об этом узнает. Он пишет:…рассказал Эренбург, рассказал Эренбург со слов Б. Пильняка. Встречаясь с каким-либо человеком-собеседником, он записывает его имя, а потом набрасывает его портрет.

Алексей Толстой. Пропуск строки. «Единственный, кто одет элегантно. Платиновая цепочка. Кажется, к нему относятся с уважением».198

Вишнев. Пропуск строки. «Квартира, три бедных комнаты. На стене фотография Маяковского, иллюстрация Раба Микеланджело, еще одно фото — Рабиндранат Тагора, палехские лаковые миниатюры, на полках книги, на верхней полке произведения В. И. Ленина. Живой блондин невысокого роста с приятным открытым лицом, несмотря на бельмо на глазу. Некоторая наивная многозначительная радость, он дарит книгу в обложке из палехских миниатюр. Вишнев — летописец Палеха.199 Портрет краткий, но хорошо цепляющийся за память.

Побывал Андре Мальро и у Эйзенштейна, он запишет: «Чисто советское жилье: одна комната в большой квартире, где живет еще 7 человек. Ему звонить четыре раза, его соседу 7 раз».200 [Мальро 2007:56]

А вот портрет Пастернака. В записи это выглядит так: Пастернак. Пропуск строки. «Брюнет Бестер Киттон, неловкий, что-то мямлящий, но совершенно очевидный гений. Если бы он был мусульманином, его бы считали пророком. Рядом с ним Олеша. Два живых хитрых глаза на деревянном лице гиньоля».

Далее в естественном беспорядке записной книжки следуют впечатления о посещении Третьяковки, где французский писатель ознакомился исключительно с иконами. Будущий автор Воображаемого музея с поэтической чувствительностью отметил блестящий соломенный цвет основного фона русских икон, глубокий гранатовый цвет или цвет вина по краю иконы, тонкую графику изображения лиц богородицы и святых. На выставке современного искусства (какой именно не обозначено) он не нашел ничего достойного и записал только слова сопровождавшего его репортера: «Вы знаете, по настоящему научная философия — это только марксизм».

Путешествие, пребывание в городе, а не на корабле — это, в основном, беседы. Вот, например, Мальро записывает беседу с нашим послом в Чехословакии Аросевым. Мальро разговаривает с ним долго и подробно и потом тщательно старается ее записать. Русский дипломат говорит о том, что Чехословакия — это не демократическая страна, а то, что говорит Бенеш — это лишь попытка ее замаскировать, представить лучше, чем она есть. Для Аросева фашизм — это, совершенно очевидно, борьба банковского капитала с капиталом промышленным, это развитие, это совершенно очевидно коммунистическая угроза. С ней-то и хотят бороться банкиры. Крестьянство — это спокойствие, крестьянам надо дать жить, и тогда они выживут от поля. В Чехословакии крестьянство справедливо восстает против рабочего класса и т. п.

Далее через пропуск строки следует запись рассказа Аросева о том, что если ревнует мужчину коммунистка, она ничего никому не говорит, а сразу пишет письмо в милицию. Если ревнует интеллигентка, она ничего не говорит и ничего не предпринимает. Если ревнует крестьянка, то она без промедления набрасывается на свою соперницу и может ее поколотить. Пунктирная, но достаточно подробная запись услышанного от Аросева свидетельствует об интересной, осмысленной внушительной информации, полученной А. Мальро. Во всех заметках наблюдается фиксация рассказа о быте и политике, а также их сопряжении. Политика врывается и во все литературные разговоры об искусстве.

Очень часто упоминается имя Достоевского, и в словах случайных людей, встреченных в музее или на улице, и в речи писателей, режиссеров, художников. Совсем недавно прочитавший эссе Андре Жида о Достоевском Андре Мальро внимательно прислушивается к тому, что говорят о нем русские писатели. Эренбург, например, признается ему в том, что он не любит этого писателя. Иван в «Братьях Карамазовых» — это выдуманная фигура. Русская литература вообще полна идиотов. Это во французской литературе мы видим интеллигентов. Женщины во французской литературе соблазнительны и обаятельны, но глупы. В русской литературе наоборот. Тургенев полюбил Виардо только потому, что никого, кроме своей матери-мегеры и крестьянских барышень никогда не знал.

О Достоевском, записывает Мальро, рассуждают только старые люди. Коммунисты ненавидят его, потому что он мало оптимистичен. Писатель трагической судьбы, он пишет только о трагическом. Старики думают, что это мистик-философ, зацикленный на идее Антихриста. Впрочем, этот автор, с его точки зрения, вполне сравним с Эженом Сю и с Виктором Гюго. Фантина из «Отверженных» и Флёр-де-Мари, а также Соня Мармеладова сходные персонажи. Ему даже кажется, что Достоевский взял романтических героев из французской литературы. Но французы, знающие Россию и русскую литературу с ним не согласны. Экзотизм, записывает Мальро, придает литературным персонажам большую жизнеспособность, значительно большую, чем искусство воспроизведения реального героя.

Заметим однако, что в финале «Антимемуров» Мальро, как к провидцу, как к современнику обращается к Достоевскому, к его рассуждениям о цене прогресса о неизменности проверяющих цену мира страданий и о надежде, рождающейся в мире униженных и оскорбленных. Атомная бомба и лагеря, предназначенные для унижения и уничтожения ни в чем не повинных людей — реальная угроза гибели и Западу и Востоку и всему, что есть на земном шаре. «Истинное варварство — это Дахау, напишет он, истинная цивилизация-это прежде всего то в человеке, что лагеря пытаются уничтожить». [Мальро 1989:16]

К концу записных книжек заметки становятся все более краткими, отрывочными: это высказывания детей об истории и религии (они ничего не знают о том, что было до них), о коммунистах, которые в военных условиях становятся психически неуравновешенными, о неврозах и тоске, которая становится всеобщей, о перевоспитании на