В твоих глазах - Амабиле Джусти Страница 23

— Конечно, я хочу получить что-то взамен. Ты должна поесть.

На последней фразе Байрон бросает на меня взгляд, который, будь я чуть глупее, превратил бы мои ноги в жидкий воск. Я думаю о том, что его глаза похожи на мятные конфеты. Я бы хотела взять их в рот. И не только глаза.

«Окей, Фран, от усталости и голодания ты просто бредишь».

В конце концов, он даже прибрался. У этого парня есть недостатки? Посмотрим… Уверен, что у него маленький. Иначе и быть не может. Подвох должен быть где-то спрятан.

Пока ужинаем, я начинаю испытывать своеобразное искажение реальности. Мне кажется, будто я маленькая девочка на бисквитном корабле, плывущем по шоколадной реке внутри фабрики Вилли Вонки. Не знаю, что происходит, чего хочет он, чего хочу я, но результат сногсшибательный: самонадеянная доброта этого придурка, который готовит, заказывает пиццу, накрывает на стол и заполняет пространство своими плечами, волосами и ямочками, скрытыми бородой, ставит страдания в угол. Искушение запереться в комнате и возненавидеть весь мир остаётся на заднем плане. Я подумаю об этом позже, когда он уйдёт, когда снова останусь наедине с тишиной, пустыми стенами и своей переполненной головой.

А пока мне приходится иметь дело с этим странным парнем, который вторгся в мой дом и ни разу не попытался облапать.

Может, он и правда гей?

— Ты написала стихотворение, глаза цвета моря? — спрашивает, откусывая кусок пиццы. Мы сидим на полу, так как у меня есть только старое кресло, и чтобы воспользоваться им, нам пришлось бы сидеть по очереди или обнявшись. Чего — гей он или не гей, — предпочитаю избежать.

— Я написала его в субботу ночью.

— Тогда, полагаю, ты очень разозлилась. Выше твоей средней нормы, что уже и так высоко. Не смотри на пиццу, как на дохлую крысу. Съешь её, или я буду вынужден применить силу.

— Просто попробуй и посмотрим, кто выживет.

Байрон смотрит на меня, проглатывая полный рот моцареллы, и хотя я выдерживаю его взгляд, словно держу меч, у меня возникает необъяснимое искушение отвернуться от него и уставиться на свои колени.

— Ты дашь мне его прочитать? Стихотворение, я имею в виду, — настаивает он, облизывая палец.

— Нет!

— Мне придётся его прочитать, ты должна смириться. Нынешняя ситуация совсем не располагает к этому, но я же твой профессор.

— Ты прочитаешь его в своём кабинете, дома, сидя в туалете, где угодно, но только не здесь.

— Расскажешь мне что-нибудь о себе?

— Ни за что.

— Ты мне ни капли не доверяешь?

— Ни капельки. Кто ты? Как давно я тебя знаю? Более того, сам сказал, — ты мой профессор. Тебе не следует находиться здесь, готовить для меня десерты и вмешиваться в мои дела. Ты должен только оценивать мою подготовку и не беспокоиться ни о чём другом.

— Вместо этого я здесь, и мне чертовски хочется позаботиться о чём-то другом. Но я буду вести себя хорошо, обещаю. — Он смеётся, продолжая есть. Тогда я тоже буду жевать: по крайней мере, мне не придётся говорить и отвечать. Я могу сосредоточиться на куске пиццы.

Мы молчим, и, сама того не желая, не понимая как, я осознаю, что голодна. Мой желудок — волк. Я поглощаю всё подряд и когда приходит время десерта меня не нужно больше просить. Боже мой, как вкусно. Сладострастно. Оргазменно.

Мысленно я краснею. Краснею так, как не краснела раньше. Никогда не считала себя скромной принцессой с румяными щёчками. Я думала о себе как о ребёнке, который умер слишком рано, молчаливой добыче, шлюхе, дряни, которая даже не может совершить самоубийство, убийце, той, кто отпилит тебе ноги, если попытаешься трахнуть её мужчину. Думала как о той, кто может быть достаточно одинок, чтобы совершить огромную фигню — украсть номер телефона, позвонить кому-то, кому пофиг на этот звонок, — но никогда как о кретинке, которая краснеет при одном только слове «оргазм», потому что смотрит на парня с глазами, будто сделанными из сахара и листьев мяты.

Ненавижу себя за эту слабость.

Ненавижу, но не могу не заметить, как сильно это мне помогает. Я больше не думаю о Маркусе. То, что произошло за последние два дня — драка, потеря браслета, паника, поездка, телефонный звонок, особенно телефонный звонок, — превращается в неясную печаль, в неприятную музыку вдалеке.

Профессор не даёт мне посвятить себя горю. Его присутствие заставляет меня думать о слове «оргазм». Я не знаю, как искоренить зло, но знаю, как отложить его на время.

Затем, словно итальянский десерт накачал меня наркотиками, я поднимаю взгляд, смотрю на него и слышу свой голос, спрашивающий:

— Хочешь трахнуться?

* * *

Я правда так сказала?

Предложила и не жалею об этом.

Чтобы заглушить ностальгию, я должна переспать с другим мужчиной.

Чтобы воспоминания менялись, нужно иметь богатый архив вещей, о которых можно думать. Если посадить в саду только рододендроны, нельзя ожидать, что прорастут розы. Именно так обновляется память. Путём создания фактов, событий, ситуаций и эмоций. Меняя файлы, переписывая один документ на другой.

Даже Энни наскучили стеклянные лебеди, и она подумывает о расширении своих горизонтов.

Мне нужен альбатрос.

Секс с Лордом может стать хорошим началом. Я имею в виду, что мне подойдёт парень с внешностью викинга, утонченностью короля и сексуальным голосом. Руки у него тоже красивые. Будет приятно потрогать его волосы: у Маркуса они были очень короткими, и уже одно это будет заметным изменением. Маркус не носил бороды, серёг и колец. Вряд ли Маркус за всю свою жизнь прочитал или написал хоть одно стихотворение. И он не умел готовить. И ему медведь на ухо наступил. Но, прежде всего, этот профессор всегда улыбается. Противоположнее и быть не может.

Вообще-то, сейчас Байрон совсем не улыбается. Не думаю, что я сказала что-то плохое, более чем очевидно, — я ему нравлюсь. Я всем нравлюсь.

Только он встаёт, вытирает бумажным полотенцем пальцы и отшатывается, словно внезапно я стала сделанной из когтей и яда.

— Нет, — заявляет он с решимостью, почти похожей на геркулесову попытку погребённого человека поднять голыми руками рухнувшую на него гору. — То есть да, и именно поэтому мой ответ — нет. Я ухожу.

Я приближаюсь к нему. Мы стоим лицом друг к другу. Я смотрю на него и улыбаюсь, но это улыбка без сладости, кусачая, обещающая недоброе.

Он в ответ отступает, как мальчишка.

— Ты боишься меня?

— Нет, я боюсь за тебя.

— Мне ведь не двенадцать, никто не обвинит тебя в домогательствах к несовершеннолетней или ещё какой-нибудь