Дьявол во плоти - Реймон Радиге Страница 8

Утром следующего дня я подстерег на улице почтальона, который должен был принести записку из лицея о моем прогуле. Когда он отдал мне почту, я преспокойно сунул записку в карман, а остальные письма — в наш почтовый ящик у калитки. Прием слишком простой, чтобы не воспользоваться им лишний раз.

Но моему убеждению, пропустить занятия ради Марты означало, что я был влюблен в нее. Я ошибался. Марта была всего лишь предлогом для прогула. Вот доказательство: изведав в ее обществе сладость свободы, мне захотелось вкусить ее вновь, но уже в одиночку. Более того, я хотел найти последователей. Свобода быстро стала для меня наркотиком.

Учебный год уже подходил к концу, а я с ужасом видел, что моя лень, похоже, так и окажется безнаказанной, хотя и весьма надеялся на отчисление: подобного рода драма достойно увенчала бы этот период.

Когда пытаешься жить одной какой-то идеей, видеть во всем лишь то, что страстно желаешь, в конце концов, перестаешь замечать всю преступность своего желания. Конечно, я вовсе не хотел нарочно причинить боль моему отцу, но я хотел того, что наверняка заставило бы его страдать. Занятия в классе и всегда-то были для меня мукой; Марта и свобода привели к тому, что сделали их для меня совершенно невыносимыми. Я вполне отдавал себе отчет, что если меньше стал любить Рене, то это просто оттого, что он напоминает мне о школе. Я мучился при одной мысли, что на следующий год вновь окажусь среди одноклассников с их вздором; из-за этого страха я даже сделался болен по-настоящему.

К несчастью для Рене, не такого ловкого, как я, он чересчур пристрастился к моему пороку. Поэтому, когда он объявил мне о своем отчислении из лицея, я решил, что и меня ожидает та же участь. Надо было как-то сообщить об этом моему отцу еще до получения официального письма — письма слишком важного, чтобы попросту стянуть его.

Дело было в среду. На следующий день занятий у меня не предвиделось. Я дождался, пока отец уедет в Париж, и поставил мать в известность. Перспектива четырех дней томительной тревоги, грозившей ее семейству, обеспокоила ее даже больше, чем сама новость. Потом я ушел на берег реки; Марта сказала, что, может быть, присоединится там ко мне. На месте ее не оказалось. Это была моя удача. Если бы свидание состоялось, я смог бы потом, черпая в нем дурную энергию, противостоять отцу; но теперь грозе предстояло разразиться после целого дня пустоты и изматывающего ожидания. Я возвращался домой, повесив голову, как и подобало. Домой я пришел лишь немного спустя того часа, когда там обычно появлялся отец. Стало быть, он уже наверняка знал. В ожидании вызова я прогуливался по саду. Сестры явно о чем-то догадывались и играли молча. Тут явился один из моих братьев, возбужденный приближением грозы, с приказанием идти в комнату, где прилег отец.

Крики или угрозы еще дали бы мне повод к сопротивлению. Но то, что последовало, было хуже всего. Отец молчал. Потом, без всякого гнева, голосом даже более мягким, чем обычно, сказал мне:

— Ну, что ты теперь намерен делать?

Слезы, которые никак не могли пролиться из моих глаз, отдавались у меня в голове гулом, словно рой пчел. Чьей-то чужой воле я еще мог бы противопоставить свою, пусть и бессильную. Но перед такой кротостью приходилось полностью смирить себя.

— Сделаю все, что прикажешь.

— Нет, не лги мне снова. Я всегда позволял тебе поступать так, как ты хотел. Можешь продолжать. Как бы там ни было, ты наверняка сочтешь своим долгом опять заставить меня раскаяться.

В ранней юности мы, как и женщины, слишком склонны считать, что слезами можно восполнить все. Отец не требовал от меня даже слез. Перед таким великодушием мне становилось стыдно и за настоящее, и за будущее, поскольку я чувствовал: что бы я сейчас ему не сказал, я солгу. «По крайней мере, эта ложь утешила бы его, — думал я, — пока я не стал для него источником новых неприятностей». Хотя нет, опять я пытаюсь лгать самому себе. Единственное, чего мне тогда действительно хотелось, так это выполнять работу не более утомительную, чем прогулка, и которая, как и прогулка, оставляла бы моему сердцу досуг, — чтобы ни на минуту не отвлекаться от Марты. Я притворился, что мне хотелось бы заняться живописью, но что раньше, якобы, я даже не осмеливался об этом и заикаться. Отец опять не имел ничего против. При условии, правда, что я буду изучать дома все то, что должен был бы изучать в школе. Но могу рисовать при этом сколько вздумается.

Пока связи еще не слишком крепки, для того, чтобы потерять кого-то из виду достаточно пропустить одно единственное свидание. Принуждая себя думать о Марте, я думал о ней все реже и реже. С моим сердцем творилось то же самое, что и с глазами, пристально разглядывающими узор обоев, в спальне. Силясь рассмотреть что-то получше, мы порой вообще перестаем его замечать.

Случилось даже нечто совсем невероятное — я вдруг вошел во вкус работы! Тут я не солгал, как сам того опасался.

Теперь, если по какому-нибудь случайному поводу мне доводилось думать о Марте, я думал о ней без любви, с грустью, которую испытываешь, размышляя о чем-то несбывшемся. «Ну да, еще бы, — говорил я себе, — но было бы слишком прекрасно. Но ведь нельзя же одновременно выбрать для кого-то постель и улечься в нее самому».

Вот что удивляло моего отца: письмо о моем отчислении все не приходило. Он даже устроил мне по этому поводу свою первую сцену, полагая, что это я сам его похитил, а затем разыграл перед ним «добровольное» признание, добившись тем самым, чтобы меня простили. В действительности же это письмо попросту не существовало. Хоть я и считал себя отчисленным из лицея, но я ошибался. Так что мой отец ровным счетом ничего не понял, когда в начале каникул мы получили письмо от директора.

Тот осведомлялся, не заболел ли я, и следует ли вносить меня в списки на следующий год.

Я рад был дать, наконец, удовлетворение моему отцу, и эта радость заполнила понемногу душевную пустоту, в которой я пребывал последнее время, ибо мне казалось, что я больше не люблю Марту; но при этом я считал ее все-таки единственной женщиной, достойной моей любви. Это