Дьявол во плоти - Реймон Радиге Страница 9

В таком расположении духа я пребывал, когда в начале сентября, месяц спустя после уведомления о ее свадьбе, обнаружил, вернувшись домой, записку от Марты, в которой она приглашала меня к себе, и которая начиналась словами: «Я совершенно не понимаю причин вашего молчания. Почему вы не заходите навестить меня? Вы, наверное, уже забыли, что сами выбирали для меня обстановку?»

Марта жила теперь в Ж…, на улочке, что спускалась к самой Марне. Вдоль каждого тротуара насчитывалась едва ли дюжина домов. Я был даже удивлен, когда обнаружил, что ее дом оказался таким большим. В действительности же Марта занимала лишь верхний этаж, а нижний делили между собой хозяева и еще одна пожилая супружеская пара.

Когда я пришел туда на разведку, была уже ночь. Лишь одно единственное окно изобличало присутствие если не людей, то хотя бы огня. Глядя ка это окно, освещенное пламенем, неровным, как набегающие волны, мне почудилось, что начинается пожар. Железная калитка в сад была приоткрыта. Подобная небрежность меня удивила. Я все искал звонок — и не находил. Наконец, поднявшись на крыльцо по трем ступенькам, я решился постучать в стекла нижнего этажа, справа, откуда доносились голоса. Дверь открыла какая-то старая женщина — я спросил у нее, где проживает г-жа Лакомб (таково было новое имя Марты). «Наверху». Я поднялся по лестнице, спотыкаясь, ударяясь обо что-то в темноте и умирая от страха, не случилось ли какое несчастье. Открыла мне сама Марта. Я чуть не бросился ей на шею, подобно людям, едва знакомым между собой, но вместе спасшимся после кораблекрушения. Она ничего не поняла. Ей, наверняка, показалось, что я слегка не в себе, так как первое, что я спросил у нее, было «почему тут огонь?»

— Очень просто. Я ждала вас и потому разожгла камин в гостиной, оливовыми поленьями. Я читала при этом свете.

Войдя в небольшую комнатку, служившую ей гостиной, скудно обставленную мебелью, и которую обивка на стенах и толстые ковры, мягкие, как звериные шкуры, делали еще меньше, превращая чуть ли не в коробку, я был одновременно и счастлив, и несчастлив, словно драматург, который, видя свою пьесу поставленной, слишком поздно замечает в ней множество ошибок.

Марта снова устроилась у камина, вороша угли кочергой и стараясь не смешивать с золой черные не прогоревшие частички.

— Может, вам не нравится запах оливы? Это родители мужа нам прислали. У них имение на юге.

Казалось, Марта извиняется за какую-то мелочь, привнесенную ею без спросу в убранство комнаты, которая целиком была моим произведением. Возможно, эта мелочь разрушала общее впечатление, которая сама она воспринимала с трудом?

Но нет, напротив. Я был просто очарован и этим живым огнем, и тем, как она им наслаждается — совсем как я — ждет, пока совсем не припечет с одного бока, прежде, чем подставить другой. Никогда еще ее спокойное и серьезное лицо не казалось мне таким красивым, как при этом диковатом освещении. Не разливаясь по комнате, этот свет хранил вблизи всю свою первобытную силу. Но стоило чуть удалиться от него, как наступала непроглядная ночь, и передвигаться приходилось ощупью, натыкаясь на мебель.

Марта не знала, что такое быть шаловливой. Она и в веселости оставалась серьезной.

Рядом с нею голос моего рассудка мало-помалу затихал. Она виделась мне уже совсем не такой, как прежде. Именно теперь, когда я был уверен, что разлюбил, я только и начинал любить ее по-настоящему. Я чувствовал себя неспособным ни на какой расчет, ни на какие уловки, ни на что из того, без чего, как мне раньше казалось, любовь не способна обходиться. Я вдруг почувствовал, что и сам стал как-то лучше. Любому другому эта внезапная перемена открыла бы глаза, и только я один по-прежнему не понимал, что влюблен в Марту. Напротив, я усматривал во всем этом лишнее доказательство того, что моя любовь мертва, что на смену ей приходит хорошая, добрая дружба. И с точки зрения этой дружбы я вдруг осознал, насколько любое другое чувство к ней было бы преступным, оскорбляя человека, который ее любит, которому она должна принадлежать, и который не может видеться с нею.

Однако подлинную природу моих чувств должно было бы прояснить для меня нечто совсем иное. Еще месяц назад, когда мы повстречались с ней в Париже, моя пресловутая любовь вовсе не помешала мне критиковать ее: находить бо́льшую часто того, что ей нравилось, безобразным, и детски наивным то, что она говорила. Сейчас, если я не думал так, как она, я уже считал себя неправым. После грубости моих первых желаний теперь меня обманывала именно нежность, свойственная более глубокому чувству. И я вовсе не чувствовал себя способным предпринять хоть что-то из того, что сам же себе наобещал. Я начинал уважать Марту, — потому что начинал любить ее.

Я стал наведываться туда каждый вечер. Но мне даже и в голову не приходило попросить ее показать мне их спальню, и еще меньше — поинтересоваться, как отнесся Жак к подобранной нами обстановке. Я вообще не желал ничего другого, кроме как чтобы вечно длилось это обручение, и чтобы наши тела все так же могли нежиться у камина, и я не смел пошевельнуться из страха, что одного неловкого движения будет достаточно, чтобы спугнуть счастье.

Однако Марта, которая наслаждалась тем же очарованием, считала, что вкушает его в одиночестве. Мою счастливую лень она принимала за безразличие. Думая, что я ее не люблю, она воображала, будто мне быстро прискучит эта тихая гостиная, если она не предпримет ничего, чтобы привязать меня к себе.

Мы молчали. Я видел в этом доказательство счастья.

Наша с Мартой близость казалась мне настолько очевидной, что я был уверен — мы даже думаем одновременно об одном и том же; поэтому говорить с ней мне казалось настолько же нелепым, как беседовать вслух с самим собой. Но бедняжку это молчание угнетало. С моей стороны было бы умнее воспользоваться любым заурядным средством общения — словом или жестом, пусть даже сожалея, что не существует других, более утонченных.

Видя, как я с каждым днем погружаюсь все глубже и глубже в свою блаженную немоту, Марта воображала, что я все больше и больше скучаю. И она чувствовала себя готовой на что угодно, лишь бы меня развлечь.

Она любила дремать у огня, распустив волосы. Вернее, это я считал, что она дремлет. Для нее же это было лишь предлогом обвить руками мою