Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 11

Устя за ширмой к глазку приникла, на бояр смотрела, отмечала, кто за них, кто против.

На боярина Раенского посмотрела. Сидит Платон Раенский, ровно слив незрелых наелся, и живот у него крутит, и бежать бы ему, и нельзя, и тошно ему все слушать…

Оно и понятно, сегодня все планы их рухнули.

А вот боярин Пронский спокоен, не волнует его происходящее, сидит, разве что не позевывает. У него взрослых дочерей нет, ему и не важно, на ком государь женился.

Хмммм?

Так что же с супругой его неладно? Отчего получилось так? Вроде и не первый год женаты они, а детишек нет? Странно это…

Устя смотрела, бояре разговоры вели, потом Боря отпустил всех, часа два уж прошло, ширму в сторону отодвинул.

— Не утомилась, радость моя?

— Что ты, Боря! Интересно очень. И книжка тоже интересная… ты еще мне так посидеть позволишь?

— Обещаю, Устёна, сиди, когда интересно.

— А спросить у тебя можно кое-что? Боярин Изместьев за что на тебя обижен? Вижу я, недоволен он, а что не так, и не пойму…

— Это давняя история, не на меня он обижен, на отца, а мне по старой памяти откликается…

Боря рассказывал, а сам думал, что повезло ему.

Марине он и не говорил о таком, и не волновало ее ничего, кроме самой Марины. То о внешности своей говорила она, то о нарядах, то в кровать тащила его.

А вот так, чтобы поговорить, чтобы тепло и хорошо ему рядом с женщиной было…

Никогда с ним такого не случалось, так что Борис просто радовался. Повезло ему с супругой, с ней не только в кровати хорошо, с ней и поговорить есть о чем, не просто она слушает — вникает, вопросы задает, и неглупые. Видно, не просто так сидела, орехи щелкала, слушала и думала.

Устёнушка…

* * *

Покамест пировали бояре, в покоях царицыных темно было, неладно да неласково. Все там собрались, кто к Любаве отношение имел, вся родня ее. Первой царица высказалась.

— Не прощу Бориске, не спущу ему! Такое у Феденьки отнять, это считай, десять лет жизни сыночку моему отрезать! Помоги, сестричка!

Ведьма подумала, головой качнула.

— Покамест не надобно делать ничего.

— Как — не надо⁈ — Любаву аж на кровати подбросило.

— А что ты сделать можешь? Даже когда изведешь ты пасынка, Устинью уж Федору не отдашь, позабавиться разве что. А силы от нее никакой не прибудет, поздно, все она другому отдает. Не будет Бориса, пусть его, но и Федьку привязать наново не получится.

— Совсем не получится? А Книга…

— Любава, ты меня и не слышишь ровно. Пируют сейчас бояре, а я подглядела, удалось мне царицу увидеть. Поздно, все поздно, Борису она все отдала по доброй воле, не будет его — выгорит баба, да и только. Что хочешь, ты с ней делай, к Борису она себя привязала по любви, по доброй воле и намертво. Одна жизнь у них теперь на двоих, даже более того, все она сделает, чтобы его поддержать, собой пожертвует. Любит она его. Убить ты ее можешь, а пользы не будет.

— Пусть хоть так! Хоть душа моя успокоится!

— А когда так, чего нам торопиться? Сама подумай, скоро уж подарочек для пасынка твоего приедет, и он загнется, и треть Россы с ним — чего тебе еще надобно?

— Чтобы не просто сдох Борька, давно придавить надо было его, а чтобы еще помучился поболее!

Ведьма словам этим не удивилась, давно знала она, что государыня своего пасынка ненавидит люто, исступленно. За что? А за все и разом, только скрывает это хорошо.

— К примеру, могу я так сделать, чтобы болезнь ни его, ни бабу его не минула. Но это уж потом, когда болеть начнут, сама понимаешь, тут хоть на ведьм и не охотятся, а только не помилуют. Нет, не пощадят. А государь не свинопас какой, найдется, кому разглядеть, подметить.

Любава о том знала, кивнула нехотя.

— Хорошо, сестрица, подожду я сколько понадобится.

— Вот и подожди, ходи, да улыбайся, месть — блюдо лакомое, которое холодным кушают, сама про то ведаешь.

— А монастырь…

— Нет, сестрица, тебе и правда злость в голову ударила. Кто тебя в монастырь отправит, когда Борьки в живых не будет? Потяни время, а там и сложится все…

Любава зубами заскрежетала, а крыть-то и нечем, во всем сестра права, куда ни кинь. И о Борисе права она, и об Устинье, а только как же обидно-то! Когда сопля какая-то все ее планы порушила, а Любава вместо того, чтобы по щекам ее отхлестать, да за косу оттаскать, еще и терпеть будет, и улыбаться…

ГАДИНА!!!

НЕНАВИЖУ!!!

И так явственно это на лице ее отразилось, что поморщились присутствующие.

— Вытерпишь ли, сестрица?

Собралась Любава с духом, лицо руками потерла, глаза решимостью сверкнули ледяной, и было в ней обещание мучений страшных для ослушников.

— Недолго уж осталось, вытерплю…

* * *

Божедар на лембергской улице никогда не бывал, нечего там богатырю делать было. Нужны ему были те иноземцы триста лет в обед. Тьфу на них.

Грязные они, развратные, одеваются не пойми во что, то вши у них, то блохи, то болезни какие… блох так вообще принято ловить и дарить друг другу в знак симпатии… тьфу, облизяны заморские! *

*- и про блохоловки правда, и про обезьян. Правда, обезьяны могут просто скушать блоху, но это тоже — в знак симпатии, на тех, кто им неприятен, они блох не ищут, прим. авт.

А вот пришлось — и явился, для начала в трактир, кашу покушать, сплетни послушать.

Трактир богатырю не понравился.

Не то беда, что грязно, оно и в других-то трактирах так, а сделано все не по-людски. Вместо скамеек — табуреты, столы неудобные… понятно, придирался богатырь, просто раздражало его все. Но где еще ему нужное разузнать?

Трактирщик пришел, Божедар ему мяса и вина заказал, серебряную монету на стол положил, пузан в улыбке расплылся, полотенцем грязным стол обмахнул, так там еще больше мусора стало.

— Минуточку обожди, мейр, сейчас все готово будет!