Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 10

А и поделом ей, гадине!

* * *

Борис хотел делами государственными заняться, Боярскую Думу созвать… да и звать-то не надобно, считай, все в палатах государевых оставались после пира вчерашнего, но и Устю от себя отпускать не хотелось ему.

Устинья сама решила.

— Боренька, когда дозволишь, ты бы делами занялся, а я за ширмой посидела, рядышком.

— Скучно тебе, поди, будет, Устёна?

— А я книжку возьму с собой, почитаю немного, вот время и пройдет.

Борис и сомневаться не стал.

— Когда так… пойдем, выберешь себе книгу, да и посидишь. Не хочу я с тобой разлучаться, даже ненадолго.

Устя к мужу прижалась, улыбнулась ему ласково. О причине говорить не стала, ни к чему. А просто все. Сейчас Борис от ее силы все получает, ровно пуповина между ними. Первая ее кровь связала мужчину и женщину, и она что может — все ему отдает. Оттого и хорошо ему, он восстанавливается.

Оттого и ей хорошо — не тянут из нее жилы, все по доброй воле она отдает, все с радостью, не так, как с Федором, а добром отданная сила втрое прибывает.

И… оказывается, не врали в монастыре бабы. Сладко это, когда с любимым и единственным, по-настоящему хорошо, и звезды днем увидеть можно.

Устя чуть покраснела, вечера ей дождаться тяжко будет, а потом Борис ей библиотеку показал.

— Выбирай, что пожелаешь…

Устя вдоль полок прошлась, на лембергском книгу выбрала, пьесы из новых, в монастыре таких точно не было, на мужа посмотрела.

— Можно?

— Ты на лембергском читаешь, Устёна?

— На лембергском, франконском, джерманском, ромский знаю, латынский, вот с грекским хуже всего покамест, читать на нем сложно мне, разговаривать тоже с трудом могу.

— Да ты у меня сокровище настоящее! Отец тебя обучать приказал?

— Илюшке учителей нанимали, а я подслушивала, сама повторяла, нравится мне учиться, — Устя улыбнулась стеснительно. — Языки учить несложно, интересные они.

— Наших детей учить будешь?

Устя вся покраснела, от ушей до кончиков пальцев ног горячая волна пролилась.

Детей…

А ведь и правда, от любви дети и случаются, и сейчас об этом особенно ясно думалась, когда узнала она, что такое любовь, что такое счастье…

— Буду, Боренька. Буду…

— Пойдем тогда, радость моя. Покамест бояре соберутся, я тебя как раз устроить успею поудобнее.

Устя и не возражала.

Главное поближе к мужу быть. И…

— Не снимай коловрат, родной мой! Жизнью своей прошу — не снимай.

Боря в глаза серые посмотрел, кивнул.

— Если только с головой снимут. Слово даю.

И Устя выдохнула, чуточку легче стало ей. Словно облако рассеялось над головой.

— Идем, Боренька.

* * *

Аксинья на кровати сидела, плакала тихонько.

Больно было и снаружи, тело все болело, но и душа болела, ее ровно судорогой сводило. Тоскливо, тошно, тяжко ей… почему так?

Когда Федора ровно мешок внесли, да на кровать сгрузили, Аксинья и не поняла сразу, что случилось. Только осознала — неладно что-то.

— А… что…?

Вопрос — и тот задать не смогла, Адам Козельский замешательство ее понял, сам ответил.

— Когда царевич о свадьбе брата узнал, в буйство впал, пришлось его зельем сонным напоить. Как очнется, пить ему давать надобно, я кувшин оставлю, и помощника еще пришлю. И выходить ему покамест нельзя, государь огневался, приказал брату у себя побыть.

Аксинья про свадьбу услышала, головой замотала, с трудом слова осознавала она а все ж новость-то какая! Даже равнодушие ее не выдержало.

— Государь… женился?

— На сестре твоей, Устинье Алексеевне Заболоцкой. Государыня Устинья теперь у нас, — Адам, который Аксинью еще с первой встречи на ярмарке недолюбливал, щадить бабу не стал, резанул наотмашь, как хороший лекарь и должен. — Сегодня и обвенчались на заре.

И привычно полез за склянкой с опием, когда взвыла уже и Аксинья, забилась в истерике, едва мужа своего законного с кровати не снесла.

— Устька… гадина!!! НЕНАВИЖУ!!!

Да что ж с ними такое-то?

Придется помощника в покоях царевичевых оставить, пусть и мужа отпаивает, и жену… чего их разобрало-то так? Женился Борис — так что же? У них позволения не спросил, вот ведь еще чего не хватало государю! Нет бы порадоваться, что двое людей счастье свое нашли…

Ладно-ладно знает Адам про чувства Федора, про них, почитай, весь дворец знал, ну так ты ж на другой женился, чего тебе еще надобно? Чтобы о тебе вздыхали всю жизнь?

И за брата бы порадовался, уж рядом с государыней Мариной, Устинья Алексеевна — сокровище истинное, ровно алмаз драгоценный, хорошо, что разглядел ее государь. А ты…

Все вы! Ни радости, ни понимания, только злоба наружу лезет ошметьями грязными, ядовитыми.

Какая родня-то бывает гадкая! Смотреть на них — и то с души воротит!

* * *

Заседание Думы Боярской быстро началось, Устя едва за ширмой устроиться успела, распорядился Борис, ей кресло поставили удобное, на столик рядом кувшин с водой принесли, заедки разные, орешки да сладости… Устя книгу открыла, но не пьесы ее внимание занимали. Тут перед глазами куда как интереснее действие разыгрывается.

Бояре собирались, шушукались, кому уж донесли о свадьбе государевой, кому не успели еще насплетничать, но Борис и сам тянуть не стал.

— Поздравьте меня, мужи честнЫе. Сегодня на рассвете повенчались мы с Устиньей Заболоцкой, царица у меня теперь есть.

Тишина повисла.

Переглядывались бояре, думали, и не все о добром, о хорошем. Молчали… ждали, кто первый рот откроет. Оказалось — боярин Мышкин.

— Не любо, государь! Взял ты девку худородную, да еще, говорят, больную — к чему? Была уж одна такая… не любо нам!

Когда б не открыл Фома рот, может, и сложилось бы иначе. А только крепко Мышкина в последнее время не любили, мигом укорот дали!

— Помолчи, отродье змеиное, — боярин Орлов спускать отравление дочери никому не собирался. Да и государю благодарен был, и Устинье тоже… — Здорова боярышня, и деток крепких государю рОдит! Лекарь ее осматривал, как и всех невест… гхм! Когда пировать-то будем, государь?

— Сегодня и будем, Кирилл Павлович, чего тянуть? Всех вас, бояре, на пир приглашаю, рад буду.

— И то, — боярин Васильев опомнился, да подхватил речь. — Совет да любовь, государь, кого б ни выбрал ты, а мы, слуги твои верные, тебя завсегда поддержим.

— Хорошо сказано, — боярин Пущин посохом об пол треснул. — Любо!

— А