Мертвые мальчишки Гровроуза - Gadezz Страница 28

Будто я прокаженный.

Будто все хотят, чтобы меня и вовсе… не существовало.

Генератор, дребезжание которого слышно даже в мотеле, издает предсмертное тарахтение. Гаснет свет. Так неожиданно, что я прохожу еще пару ярдов на автомате, пока то ли не спотыкаюсь о чьи-то тапки, то ли не путаюсь в самобичевании. Мальчишки перекидываются возмущением. В раковине гремит посуда. Слышится топот, а потом голоса стихают.

Я замираю и вижу в конце коридора пурпурный силуэт Кеплера. Узнаю его сразу. Он стоит и смотрит прямо на меня, а его губы шевелятся, складываясь в неразборчивое, словно заклинание, бормотание. С отставанием я улавливаю обрывки звуков и складываю их по слогам в два слова: «По-мо-ги мне».

Вот это да! Только завывания не хватает для полноты картины. Мне кажется, что именно так жертвы на своих убийц и глядели бы, если б могли. Лишь бы он исчез, а то я вот-вот заверещу, чем еще сильнее подпорчу себе репутацию.

Я нащупываю косяк и врываюсь в комнату, хлопнув дверью так, что сверху осыпается штукатурка. Сердце уходит в пятки, а оттуда будто падает на пол и прячется под кровать, где продолжает стучать отдельно от тела. Мне мерещится светящееся око. Пурпурная рука хлопает по матрасу, и свет загорается. Кто-то оживил генератор.

На заправленной наспех кровати лежат…

«Раз, два, три», – считаю я про себя.

Диктофоны.

Никто из мальчишек рассказать мне свою историю лично не согласился. Стеснялись, наверное. И тогда мне пришла идея: они записывают все, что взбредет им на ум, а после их ухода за билборд я имею полное право прослушать все разговоры и использовать это для книги.

Ромео попросил почаще упоминать о его неподражаемом обаянии.

Грейнджер взял слово, что я сделаю сноски ко всей научной ерунде, которую он будет нести, и назвал это «просвещением». Хренов далай-лама от мира физики!

С Уиджи мы заключили сделку, и теперь я своего рода раб: убираюсь раз в неделю у него в трейлере. А я ему кто? Темный дворецкий[22] или горничная? Нашлось графье!

А Базз… пару лишних батончиков или черничный йогурт – и кассеты мои.

На каждом из диктофонов, разложенных на покрывале, наклейка с именем: «Ромео», «Базз», и последнее особенно добивает – «Грейнджер». Уиджи то ли забыл меня выкинуть на обочину жизни, то ли сжалился. Кто ж его разберет?

Вот именно с таким звуком писательские мечты и разбиваются. Со звуком заброшенной под кровать пыльной коробки с кассетами. А скрип пружин неплохо вписывается в симфонию моей страдающей души. Ждите, скоро выпущу ремикс…

Постойте-ка, или и души у меня нет? Наверное, у таких проблемных мальчишек, как я, нет в первую очередь мозгов, хотя Базз – глядите-ка! – справляется и без них. А без души тем более прожить можно. Хотя Ромео со мной бы не согласился.

Да ну их всех!

Вновь меня одолевает злость.

– Плевать, – развалившись на кровати, я упираюсь взглядом в потрескавшийся потолок.

Если мне суждено провести остаток дней в бойкоте, так тому и быть. И без них книгу напишу. Или не напишу. Что хочу, то и буду делать!

– Без вас обойдусь! – ворчу я, вытирая со щек слезы, и проваливаюсь в сон.

Уиджи

Рюкзак не беру. Сигнальные ракеты оставляю тоже. Говорят, передвигаться проще налегке. Да только все мы с собой что-то да носим. Груз – не тот, что снаружи, а тот, что внутри, – всегда со мной. А у кого иначе? Все мы, взрослея, набираем целый багаж с травмами, оттого и спины, убежден, у нас такие сутулые. И порой мы эту ношу перекладываем на других – намеренно или невольно. А иногда другие ее взваливают на нас. И нести или бросить – наша ответственность.

Лидером я становиться не желал. Знаете, если выбирать между фишками в один доллар и тысячу, я хотел бы быть сотней. Тем, кто карты раздает, а не разыгрывает. Проще говоря, кем-то посередине.

Ты не совсем уж на дне, но и вверх голову не задираешь. Мне и при жизни не нравилось выделяться, а уж после смерти и подавно…

А теперь появилось ощущение, будто по полю бегаю я, а не Базз. И взгляды с трибун направлены в мою сторону, чтобы каждый провал зафиксировать и разнести под хештегом #лузер. Все мальчишки от меня чего-то да ждут: весомого слова, разрешения спора, поддержки или даже чуда. А я не волшебник, и порой мне так сильно хочется сбросить груз лидерства, что самому от себя тошно.

Наверное, для того совесть и придумали. Хороший это инструмент, удерживающий от эгоистичных решений. Если б не моральная ответственность, то мир бы давно схлопнулся, гарантирую. Однако есть то, что заботит меня сильнее прочего.

Легитимность.

Никто ведь меня не выбирал. Сам не понял, как однажды проснулся главным. Не помню час или время суток. О чем я тогда размышлял и думал ли вообще. Если переломный момент и был, то подкрался к нам на цыпочках и тихо ушел. Точно мой отец в ту ночь, когда из дома отправился на дело и больше не вернулся.

Детство с отцом запечаталось в моей памяти урывками. Словно смотришь фотоальбом с пропущенными страницами. И чем дальше листаешь, тем больше попадается выцветших снимков. Одни воспоминания – хочется верить – со мной навсегда, а некоторые с годами тускнеют до неузнаваемости. Голос отца узнаю только в записи, а без… не могу воспроизвести в памяти. Поначалу меня это даже пугало, а потом… смирился.

У отца я научился многим вещам. Но не тому, как бриться или общаться с девчонками. Он обучал – так ему нравилось говорить – взрослой жизни. И будучи доверчивым ребенком, я всему верил.

Однажды – мне было лет пять – мы украли из магазина по пачке Pop-Tarts. Мне стыдно признаться, но это были самые вкусные печенья из всех, которые я когда-либо пробовал. То ли из-за адреналина, то ли потому, что разделил их с отцом.

Вскоре к совместным кражам добавились другие «воспитательные меры». Отец занялся моей физической подготовкой. Вечера мы проводили на спортивной площадке в парке и могли застрять до заката, пока по улице не разносился грозный голос матери. Не упомнить, сколько труб я облазил, сколько преград преодолел…

В игровой манере отец заставлял меня протискиваться в самые мелкие отверстия, бегать спринты и проходить полосы препятствий. Перед собой, как сейчас понимаю, он ставил две задачи: сделать меня проворнее и выносливее, будто я не ребенок, а пластилин, из которого можно слепить, что ему вздумается.

Инструмент.

Отмычка для любых дверей.

Стоило детскому телу окрепнуть, как игры перешли на новый уровень. Мне восемь. И вот я пролезаю в зазор между створкой окна и рамой, царапая спину, а затем спускаюсь и отпираю отцу ворота от сокровищницы.

Сказками я жил долго. Не теми, что рассказывают перед сном детям, а теми, что убаюкивают и ловят в сети лжи, точно в паутину. То мы спасали золото из лап дракона, который якобы притаился наверху. То отправлялись на поиски ожерелья для принцессы (мамы), ожидающей нас в замке. Я даже прикладывал ухо к двери комнаты, воображая за ней вход в пещеру, и слышал сопение грозного чудовища. Это храпел мистер Робинсон.

В ту ночь мы мало чем поживились, хотя до женитьбы его берлога и правда походила на заброшенный замок. Тут и там стояли коробки с кинофильмами. Я представлял на их месте древние манускрипты, а себя – фигуркой из настольной игры «Подземелье», которую в качестве поощрения мы иногда доставали после ужина. Коридоры домов превращались в туннели крепости, а комнаты – в темные гробницы. Свет, естественно, мы никогда не включали, и оттого мое детское воображение расходилось все сильнее, а реальность отступала в тень.

Как-то раз мне подарили пластиковый меч, но я его случайно обронил, сражаясь с невидимым монстром, пока отец обчищал сейф чиновника из Гленлосса. За тот промах мне сильно досталось. Оказалось, ментальное насилие такое же зубастое, как и физическое, но шрамы от него остаются навсегда – глубоко под кожей.

Мои болят до сих пор.

В наказаниях отец отличался особой изощренностью. Самым травмирующим стало игнорирование. Он наказывал меня молчанием и оставлял с мамой, когда я слезно просил пойти с ним. Отворачивался, чтобы не слушать. Сбрасывал пальцы, сжимающие рукав его кожаной куртки, запах которой можно уловить в родительской спальне даже спустя годы.

В ночи, если слежка не окупалась наживой, отец превращался в чудовище из «Подземелья» и зубы свои смыкал на матери, уверяя, будто та – раз воспитала бездарного сына – заслужила быть перекушенной.

Очевидно, ни в какое