Мертвые мальчишки Гровроуза - Gadezz Страница 27

Позднее мы покрыли крыльцо свежей краской. Газон вырос тоже. Зеленый настолько, будто выкрасили той же кистью, что и перила на лестнице. Увы, посидеть со мной рядом на ступеньках папа не успел. Не застал вид с нового крыльца: как на закате красиво скатывается солнце по крышам домов прямо за линию горизонта. Меня преследовало стойкое чувство, словно папа переступил порог нашего дома и навсегда остался стоять там – за дверью. Стучи не стучи, с того света еще никто не возвращался.

Кстати, о небесной канцелярии.

Есть у нас в Гровроузе лавка по ремонту часов с непостижимым для жителей графиком. Надпись на вывеске гласит: «Приходите, когда буду». Как не заглянешь – закрыто. Я даже стал подозревать, что никто в ней не работает, а если кто-то говорил, будто удавалось застать табличку «Открыто», то веры в это мало – городская легенда.

Часовщик тот – пожилой тип со странностями. Видел я его иногда на улице и поражался. Наденет на запястье по три пары часов и так ходит. Будто время от него убегает, а ему за ним глаз да глаз нужен. Может, поэтому он в лавку и не торопился?

Держу пари, до небесной канцелярии – существуй она на самом деле – точно так же не дозвониться и не дописаться. И жалобы постоянно не на тот адрес приходят. Так бы я письмами к отцу ее завалил или отец – меня.

Не могу перестать возвращаться к проблеме выбора. Не вернись я в тот треклятый дом за блокнотом, Кеплер остался бы нежив. Или мне не стоило становиться писателем? Тогда бы блокнот, подаренный отцом, даже не появился. Пытаюсь раскрутить запутанный клубок и понять, где же я совершил ошибку, но не могу поймать ускользающую нить…

И вот сижу я в облеванной толстовке, уперевшись спиной в кору Генри, и боюсь выйти за пределы кладбища. Когда я рассказал мальчишкам о произошедшем в доме (а мне пришлось), сперва они не поверили. Ждали, что в любую секунду из пурпурного тумана появится Кеплер. Солнце взошло. Туман рассеялся. Рассеялся для них и я. Превратился в поблекшую копию того, кому они доверяли. Лучше бы наорали… Или стукнули.

Мне пока не доводилось видеть столько разочарования за раз. Для ранимого подростка это слишком. Поэтому я сел на велосипед и поехал туда, откуда все началось – на кладбище, проклятое то ли самим Богом, то ли злыми девчонками. Я пока не определился.

Снова и снова вспоминаю лицо Уиджи – уставшее и с вымоченной в уксусе улыбкой. Настолько его оглушил мой поступок, что, кроме пустоты при виде меня, он ничего не почувствовал. Я ощутил это столь явно, будто он произнес это вслух.

Грейнджер выкинул очередную жуткую статистику (сколько убийств совершается в Америке каждый час), после чего уткнулся в приставку, и с концами. Мастерски он умеет уходить от проблем.

Ромео – не оставь гитару в мотеле – непременно сыграл бы мне пару унизительных аккордов про мальчишку, который не смог. Не смог за столько лет заиметь мозги.

А Базз? Наверняка обрадовался. Ведь наконец-то провинился не он! Я бы это считал в его эмоциях, если бы он не ушел, хмуро уставившись в землю.

Сижу, пялюсь на надгробие папы и наматываю сопли на кулак вот уже час или час тридцать, если вы сильно дотошные. Я б засек время, но у нас – вы помните – оно проблемное. Часовщику в нежизни бы понравилось…

Из травы торчит мой блокнот, из-за которого я растерял последние мозги. И торчит он с осуждением. Ручаюсь. Меня одолевает обида (на себя, на это место и на мальчишек), и я подхватываю этот кусок бесполезной бумаги и швыряю через ряды могил.

В Уиджи.

Конечно, я попадаю в него.

Ведь лучшего момента для эффектного появления он найти не мог.

– Ты бы так не разбрасывался тем, за что новенький нежизнью заплатил. – Уиджи поднимает и отряхивает выпавшие листы с заметками.

Я чувствую, как краснею:

– Ну вот, посмотрите. Теперь мне еще совестливее, чем раньше. Спасибо-не-спасибо.

Он садится рядом, но блокнот не отдает. Касается затертых уголков и водит пальцами по кожаному корешку. Трещины на сгибе походят на выбеленные временем шрамы, а потертости обложки напоминают сиденья в машине моего отца.

Уиджи, не говоря ни слова, подставляет лицо прохладе, и листва дуба, точно смеясь, шелестит над нами, лишь изредка затихая. Ветер скользит по отросшей траве, просачивается сквозь проржавевшие пики забора и улетает через приоткрытые ворота кладбища, спеша по своим делам.

Пахнет полевыми цветами, мхом и безысходностью. Смятая травинка в моей руке дает сок, и ее аромат перекрывает все остальное. Уверен, если бы у горевания был запах, то в Гровроузе он бы состоял из оттенков свежевскопанной земли, живых роз, соли со щек близких и лакричных конфет, которые любил раздавать священник.

– Ты даже не накажешь меня? – не выдерживаю я гнетущей неизвестности.

Уиджи запускает пальцы мне в волосы и взъерошивает:

– Малыш, никто не накажет тебя сильнее, чем ты сам.

И отчего-то в его словах слышится куда больше, чем он решается сказать. Словно между строк скрывается нечто неуловимое и поэтому для меня непостижимое. Как читать книгу на чужом языке: буквы, слова и предложения знакомы, а в смыслы они не складываются.

– Это моя вина. – Я жадно отрываю пучок травы и от стыда проглатываю звуки. Не уверен, не уносит ли мое откровение ветер. – А что, если поглощенные фантомами мы не сможем перейти на ту сторону и застрянем здесь навсегда?

– Эй, – толкает меня локтем Уиджи. – Мне стоило расспросить о его семье подробнее. Посмотри-ка, кто не справился. Похоже, Кеплер был закрытым, и в нежизни это переросло в способность – ментальный щит. Кто ж знал, что Базз попал в яблочко?

Внезапно меня одолевает злость. Я отпихиваю его и вскакиваю.

– Да брось! Ты сам на себя ношу лидерства взвалил. Никто тебя не просил… И вины твоей тут нет. А моя – есть! Треклятый блокнот. – Я бью кулаком в кору Генри, и тут же прижимаю руку груди, стискивая от боли зубы.

В кино оно поэффектнее выглядит…

Уиджи ничего не говорит. Слышу его тяжелый вздох сквозь свист ветра и злюсь сильнее. Я благодарен ему. Правда. Но до чего паршиво внутри. Особенно чувствовать жалость. Все тут по-своему одинокие – изгои. Кто-то больше, кто-то меньше. Не хочется уж слишком драматизировать, но… Вы простите меня за это. Непросто быть мальчишкой, ощущающим чужие эмоции как свои. Ох, непросто…

Внезапный вопрос сбивает с толку:

– Хочешь быть лидером?

Я поворачиваюсь к Уиджи, совладав с нарастающим отчаянием:

– Нет.

– Вот и мне не хочется, но один из нас должен брать на себя ответственность. Так уж в нежизни сложилось, что это я. А ты, – бросает он в меня отвалившийся от надгробия камешек, – моя головная боль. Значит, отвечать за последствия нам тоже вместе.

– Ты так говоришь, чтобы мне стало легче.

Уиджи отводит взгляд к дальней части кладбища, где могилы посвежее. Потирает тыльную сторону запястья, запрятанную под рукавом толстовки, и задумчиво произносит:

– Или чтобы легче стало нам обоим.

Копать глубже совсем не хочется, поэтому я вновь опускаюсь на землю и прижимаюсь спиной к дубу. Уиджи листает мой блокнот, не вчитываясь в исписанные страницы, и мои щеки снова горят.

– Кензи, могу я задать личный вопрос?

– Более личный, чем мысли мои читать?

Уиджи ухмыляется уголком рта:

– Возможно.

– Ладно уж. – Я вырываю блокнот из его рук и кладу рядом с собой. – Заинтриговал.

– Ты же делаешь в нем пометки для книги?

– Ну допустим.

– А ради чего? Ведь она не будет опубликована.

– Может, и не будет. – Я чувствую в своем голосе колебания печали. – Важнее то, что однажды я ее допишу.

– Даже если никто и никогда ее не прочтет?

– Даже если никто и никогда ее не прочтет, – повторяю я за ним, а сам улыбаюсь.

Так мы и сидим, пока солнце не оказывается в зените, добравшись до нас через крону Генри. Каждый думает о своем, и болит у каждого наверняка по-своему.

Когда я появляюсь на кухне, мальчишки замолкают. Уиджи заходит за мной, и все при виде него выдыхают. Меня задевает такая реакция, но их можно понять. Ведь это не они, а я пару часов назад убил мальчишку…

Бреду по длинному коридору, опустив взгляд на свой грязный носок. Рана, оставленная осколком в комнате Кеплера, уже заживает, но та, что глубоко внутри, ноет и кровоточит. Тишина преследует меня по пятам. Она давит грузом на плечи и прибивает к полу. Стоит мне отойти подальше, как мальчишки оживляются. Их голоса издевательским эхом отскакивают от стен коридора и колют в самое сердце.