Мертвые мальчишки Гровроуза - Gadezz Страница 29

чудовище он не превращался. Отец был им всегда, но на виду у всех мастерски скрывался, как настоящий вор, притворяясь приветливым соседом и порядочным семьянином. Меня он тоже учил не выделяться. Тогда я думал: это чтобы оставаться незаметным для драконов из «Подземелья», а позднее осознал: ему было проще писать на чистом холсте, чем править готовый. И мою индивидуальность он стирал, пытаясь изобразить меня заново.

А рисовать я и сам любил… Буквально.

Знать бы еще, почему я так отчаянно цепляюсь за карандаш и бумагу даже в нежизни. До нее рисование было моей возможностью – дверью, ведущей к свободе. Подальше от поблекшего города, некогда пестрившего красками. Города, где даже в художественную лавку иронично перестали завозить былое разнообразие палитр, а казино стало единственным ярким пятном на выжженном безнадежностью клочке земли.

Свои рисунки приходилось прятать. И делал я это хорошо, поскольку мне достался талантливый учитель. Но любому везению приходит конец. И однажды отец попался… А с его уходом мои крылья словно раскрылись, но я по-прежнему стеснялся и прятался, пока за год до смерти, вернувшись домой из школы, не увидел в своей комнате перемену: втайне от меня мама развесила мои работы на стенах и сказала, что скрывать их больше нельзя – ими нужно гордиться.

А что до отца, то он попался на деле. Не успел отсидеть срок, как его депортировали в Японию без права на обратный въезд. Я искренне верил: если б не наши суровые законы, то папа обязательно бы вернулся домой. Жаль, у веры есть обратная сторона – разочарование.

Сперва я отправлял письма каждый день. С годами все реже, а потом и вовсе перестал, потому что ответных почти не приходило. Раз в полгода получу весточку – уже праздник. Оказалось, отец женился. Обзавелся семьей и открыл скромный бизнес.

Помню смазанную фотографию из соцсетей, которую я тайком от мамы распечатал, обрезал и долго хранил под матрасом. На ней отец стоял в обнимку с женой, оба в фартуках на фоне рыбного рынка. Улыбки до ушей. И не было ни одного снимка, где бы папа был также счастлив в Америке. Со мной.

Поначалу это сильно задевало. Но я его простил и даже ждал. Ждал, когда он снова напишет и подкормит пустыми обещаниями о том, как однажды купит мне билет в Токио. Там я бы сел на экспресс линии Тюо на станции Синдзюку, в направлении Мацумото, и вышел в городе Сува, префектура Нагано. Дорога заняла бы два с половиной часа.

Откуда я так хорошо это знал? Не счесть, сколько раз прокладывал маршруты и мечтательно заглядывал на вырезанный из путеводителя клочок карты, хранившийся в коробке с красками. Прикидывал путь и из Осаки, и из Киото. Куда бы жизнь меня ни забросила в моих фантазиях, мне было важно, чтобы все дороги вели в Сува – к отцу.

После моего приезда мы бы обязательно прокатились на велосипедах вдоль набережной, посетили синтоистский храм и поднялись на гору, с которой бы открылся вид на озеро в окружении бескрайних гор. Могло и повезти: я бы застал фестиваль и ослепительной красоты фейерверки.

А ослепляться мне болезненно нравилось: накладывать на реальность свои наивные иллюзии и тонуть в них, пока голова не уйдет под воду. В иллюзии я горячо верил. Каждое утро перед школой подходил к почтовому ящику и заглядывал внутрь, а там – пусто.

Шли дни, а писем не приходило. В ящике даже паук поселился. Я отчего-то решил, будто это непременно «она», и назвал ее Люси. Паучиха жила в этой узкой металлической коробке и умудрялась находить себе пропитание, но и я ей время от времени подкидывал жучков и букашек. Хорошо еще, почтальон передавал счета лично в руки, поэтому Люси не угрожало быть однажды прихлопнутой стопкой бумаги.

Потом, правда, похолодало, и в глубине ящика я нашел ее засохшее тельце. В тот день я понял: если буду, как Люси, сидеть в коробке и ждать писем, то точно сдохну. Мир – он огромный. Где захочу, там и сплету паутину. И отец мне для этого совсем не нужен.

Прошла пара лет. Я вновь – взбрело же в голову! – зашел посмотреть в соцсетях, что там у ускользающего родителя. Проверил. С тех пор отца у меня нет. Он обзавелся детьми. Аж двумя. Девочки-близняшки. И на семейном фото их уже было четверо. Бизнес процветал, сакура отцветала, почтовый ящик мой пустовал… Как вам такое хокку?

Пускай мне не свезло с отцом, но у меня был лучший друг по имени Киба. И за многое я ему благодарен. В особенности за слова, сказанные в ночь, когда мы оба прошли посвящение в «Райских змеев». Сидели после на разваливающейся крыше его дома и наблюдали за засыпающим городом, попивая рутбир[23]. Окна гасли одно за другим, будто звезды падали с неба и затухали, коснувшись земли. А из комнаты доносился черный рэп, который я скорее терпел, чем слушал.

– Если тебя посадят, – внезапно выдал Киба, – писем не жди.

Я уже хотел было замахнуться кулаком и под ребра поддать, но он добавил:

– Буду лично приезжать.

– Врешь. – Конечно же, я ему не поверил и отвернулся.

Он пихнул меня в бок и слишком уж серьезно сказал:

– Слово даю, чувак. Хоть на Луну отправлюсь, хоть в дурацкую Сува.

– Слово «змея»?

– Слово брата, – показал он жест серфера[24], обнажая в улыбке крупные белоснежные зубы.

К океану Киба был неравнодушен столько, сколько его помню. С той поры, как посмотрел «Короли Догтауна»[25], а за ним еще сто пятьсот фильмов про серфинг. Для меня подобная увлеченность выглядела сомнительной.

Гровроуз – город не то что без океана, у нас даже реки нет. Так, старое водохранилище на окраине. Бесконечные заброшенные поля, в которых блуждают отголоски прошлого. Запутанные, точно сама жизнь, линии электропередач. И крохотное стеклянное озеро, где Киба отказывался плавать до захода солнца. Из-за витилиго. В этом он никогда не признавался, но я же не слепой.

В общем, рассказы о гавайских волнах я слушал вполуха, пока не понял, насколько облажался, обесценивая его фантазии. Киба купался в них вовсе не из-за красочной картинки голливудских кинолент. Его влекло то, что испытываешь на гребне волны.

Чувство свободы.

И для кого-то она бескрайний океан. А для кого-то – паутина, которую ты можешь раскинуть где вздумается, потому что дом не место. Дом – это те, кого ты любишь. Кто любит тебя в ответ. Кто не отвернется и не оставит – спасая свою шкуру – одного посреди чужой гостиной в оглушительном вое сигнализации, припечатывающей в ужасе к полу. Дом – он внутри. И мой для Кибы был нараспашку, а для отца закрылся навсегда.

Вновь вспоминаю паучиху Люси. Жила она в почтовом ящике и понятия не имела, какой за его пределами огромный мир. Вот и я себя так в Гровроузе ощущал. Как в асбестовой коробке, которая меня медленно убивала. Киба чувствовал то же самое.

Бывало, летит он на скейте по улице вниз, аж дреды развеваются, а за спиной, точно крылья, вырастает надежда. И видим мы ее оба. Надежда на то, что наступит время только для нас. Без чувства безысходности, когда открываешь очередной конверт с задолженностью по счетам. Без страха, приходящего с каждым звонком в дверь в ожидании копов. Без опасения за завтрашний день и за то, хватит ли денег, когда кассир назовет сумму за продукты на ленте. И мы мечтали из этого порочного круга вырваться…

Но если меня устраивало быть средним (фишкой в сто баксов), Киба стремился стать номиналом в тысячу. И возможно, не заглядывайся он на вершину, которую хотел покорить, не оступился бы и не покатился вниз. Но все это лишь бесполезные домыслы…

В нежизни я понял: есть вещи куда страшнее, чем застрять тут навсегда. Не потеряться самому, а потерять тех, кто тебе дорог. И хотя смерть нагнала мертвых мальчишек, никто из нас к ней оказался не готов.

Я думаю о словах Кензи. Если поглощенный фантомами Кеплер застрял здесь навсегда в личине монстра, то участь хуже вообразить сложно.

«Суперлавандер» – то, чем, вероятно, он и стал. По крайней мере, это единственное вразумительное объяснение, найденное нами на «Стене Посланий». А у нее, между прочим, мы просидели до тех пор, пока не изучили каждый ее дюйм, и только потом я отправился за Кензи на кладбище.

Один.

И на асфальте у дома Кибы я тоже сижу в одиночестве. Прокручиваю от скуки спицы на заваленном в траву велике, и колесо крутится, крутится, крутится, подобно моим беспорядочным мыслям. Вдалеке тявкают собаки. Через пару участков поскрипывает на ветру незакрытая калитка. А я все размышляю о том, каким образом так вышло, что стоило жизни покатиться в пропасть – и вновь я здесь.

Раньше мы