Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров Страница 8

– Ты снова говоришь про Лизу?

– Я – про всех, – он поднялся. – Пойдём. Сад – тупик. Но тупики здесь любят быть «пока». Надо шевелить «пока».

В этот момент сад ожил – не резко, а как лодка, в которую сел второй человек. Бамбук тихо звякнул. Из‑под фонаря поднялась тонкая струйка пара, из неё сплелась нить – и потянулась к кулону. Марина почувствовала, как нефрит сначала сопротивляется, а потом – уступает, как вода уступает пальцу. Нить легла на камень и оставила белёсый след – как краска на коже.

– След, – сказал Максим. – Нить покажет короткую дорогу. Но короткая дорога – всегда громкая.

– У нас нет тихих, – ответила Марина.

Они пошли за белой ниткой. Тонкая, как волос, она извивалась между стен, иногда исчезала, но тут же вспыхивала снова, на углу карниза, на гвоздике, на отбитом кирпиче. Ее было не видно тем, кто не держал в руке кулон – и это давало видимость защиты. Но каждый раз, когда нить вспыхивала, где‑то совсем близко слегка менялся воздух: словно в соседнем дворе кто‑то переставил скамью, в переулке – поправил вышивку на рукаве. Марина знала: это они. Шао Гуй. И ещё кто‑то, кто не машет цепями.

На повороте им навстречу вышла женщина – молодая, с косой, в простом синем халате. На руках – корзина с зеленью. Лицо простое, глаза – внимательные. Она подняла взгляд – не на лица, а на их шаг. И улыбнулась.

– Вы идёте красиво, – сказала она. – Значит, успеете.

– Куда? – спросила Марина, хотя уже знала.

– Туда, где мальчик держит лодку, – ответила женщина. – Он упрямый, но вежливый. Когда лодку толкают такими руками, вода не спорит.

– Мин? – догадалась Марина.

– У каждого города есть свои дети, – женщина улыбнулась чуть шире. – Этот – один из них. Идите. За вами – те, кто слишком любит белый цвет.

Они прошли ещё два двора. В первом – на верёвке сушились маски, десяток, разной выучки и дерзости: тигр, лиса, демон с золотыми зубами, рыба, журавль. Все они были пусты. Но одна – белая – была мокрой. Вода стекала с неё на камень, оставляя круги, в каждом круге – пузырь, в каждом пузыре – маленькая точка света. Во втором дворе – старый барабан, разорванный и стянутый бечёвкой. На коже – отпечатки ладоней. Детских. Свежие.

И, наконец, переулок открылся к набережной, но не к той, где проходят утренние прогулки, а к тёмной, внутренней – там, где лодки стоят боком к берегу, как спящие собаки. У воды, ногами в мелкой волне, стоял мальчик. Мин. Его халат был мокрым до пояса, волосы прилипли ко лбу. Он держал леску – не рыбацкую, а бумажную. На конце – крошечная лодочка, свернутая из старой квитанции. Лодочка качалась, но не уплывала.

– Вы долго шли, – сказал он, и не было в этом упрёка. – Но пришли вовремя.

– Где она? – Марина не могла больше растягивать слова.

Мин кивнул на воду. Прямо под лодочкой на поверхности возник рисунок из тонкой пены – круг, в круге – две волны, сталкивающиеся лбами. Между волн – волосок сухого тростника.

– Она – за вторым кругом, – произнёс Мин. – Если войти сейчас, вас не унесёт.

– Войти куда? – Марина чувствовала, как город, мост, галереи – всё сдвигается назад, оставляя только эту линию, тонкую, как нерв.

– В слой, где не спрашивают паспорт, – сказал Максим. – Но там легче потерять имя. Готова?

Она вдохнула. Сладкое – горькое – терпкое вспыхнули в памяти. Ровно. Ровно. Кулон лёг в ладонь, как давно знакомая нота.

– Готова, – сказала она. – Я – Марина Морозова. Я – та, кто идёт за дочерью и выводит нуждающихся к берегу. Я не дерусь с водой. Я договорюсь.

Вода отпустила волну – не к ним, от них. Поверхность стала гладкой, и в этой гладкости на миг показалась нескромная роскошь – лицо Лизы. Мокрые волосы, шире обычного зрачки, губы чуть голубые от холода. Она смотрела не на Марину – на Максима.

– Тебе – нельзя, – сказала она, и голос её был как высокий звон стекла. – Твои имена слишком громкие.

– А ты возьми моё тихое, – ответил он и перекинул через воду взгляд. В этом взгляде было то, что Марина уже успела узнать: не нежность, не строгость – ответственность.

Лиза улыбнулась так, как улыбаются те, кто на секунду забыли, что по колено в воде. И исчезла. Точнее – вода закрылась, как занавес.

– Её держат не руки, – произнёс Мин. – Её держит обещание. Кто‑то пообещал ей дом. Но дом – пустой. Надо показать ей дверь с огнём.

– Где такая дверь? – Марина закрыла глаза на вдох, открыла на выдох.

– В «Домах Белых Масок», – ответил Максим. – Но вход там – через чужие имена. Это труднее, чем перелезть через стену.

– Тогда скажи, – Марина подняла голову. – Как зовут моё чужое имя?

– Твое чужое имя – «Та, кто слушает». Этого достаточно, чтобы постучаться. Но чтобы войти – нужен огонь. Твой.

– У меня – скрипка, – сказала она. – Музыка – это не огонь.

– Смотря как играть, – сказал Максим, и в его голосе впервые мелькнула улыбка. – В Пекине я видел, как старик на эрху поджёг ночь одной нотой.

– В Пекине? – спросила она вдруг. – Ты был там… драконом?

– Я был там… чайником, – сказал он. – Но сейчас – не время.

Мин протянул ей бумажную лодочку. На тонкой квитанции расплывались чернила: половина иероглифа, кусочек адреса, чужая фамилия.

– Это приманка для тех, кто любит срезать углы, – сказал мальчик. – Если бросить её на воду, белые маски поверят, что в лодке – ваш путь. Они пойдут за лодкой. У вас будет одно «ровно».

– Одно – это сколько? – спросила Марина.

– Десять вдохов, – ответил он. – Если вы умеете дышать не торопясь.

– Умеем, – сказал Максим, и Марина удивилась, что он ответил за двоих, но почувствовала – правильно. – Готова?

– Да, – сказала она. И впервые за эту ночь ей показалось, что город – не «против» и не «за», а просто «рядом».

Мин отпустил лодочку. Бумага легла на воду и поплыла, как будто под ней – не плоть реки, а гладкий стеклянный стол. Из соседнего двора, из‑за угла, из‑под мостового пролёта – как по команде – вышли белые маски. Три – пять – семь. Они двигались к лодке и шли рядом, не касаясь воды. В их белизне было что‑то обидчивое, как у молока, которому дали скиснуть. Они смотрели