Гоцюй - Джин Соул Страница 13

Камни были плотно утрамбованы в землю, выворотить их не удавалось. А-Цинь разыскала тяжёлое било и с его помощью откалывала от камней небольшие кусочки. Она не знала, будет ли от них та же польза, что от целых камней, но всё равно разбрасывала их по полю, а потом следила, как они медленно, с пузырями, погружаются в вязкую жижу.

Были тому причиной белые камни или нет, но вода в поле действительно постепенно начала светлеть. Грязь оседала на дно в виде ила. В этой мутной воде ничего нельзя было разглядеть, но А-Цинь всё равно считала это своей маленькой победой.

Она справилась у знающих птиц, те сказали, что благоприятный день для посева чжилань наступит через неделю. Дожидаясь его, А-Цинь по-прежнему носила вёдрами воду из колодца и выливала их в поле.

Мачеха ни разу не пришла к ней, потому не видела, как изменилась А-Цинь за это время. Она стала крепче физически, ноги уже не болели, когда она сновала туда-сюда от колодца к полю в своих неизменных сапогах, да и в плечах уже не хрустело, когда она поднимала руки, чтобы размять суставы.

Тяготы закаляют тело и дух. А-Цинь была бесконечно довольна собой и с нетерпением ждала благоприятного дня.

Кто ж знал, что именно в этот день…

20. Каркающий нарушитель

От птиц А-Цинь узнала, что на дне поля нужно прогрести бороздки, а уж потом высевать семена. Делалось это для удобства и с практической целью: когда чжилань взойдёт, её легче будет пропалывать. Сорняки, растущие в воде, не упустят случая затянуть нежные всходы. Птицы научили её, как отличать чжилань от плевел и боронить поле. Инструментом они её тоже снабдили. Это была старенькая мотыжка с тупоносым железным концом, покрытым ржавым лишаем. Длиной она была в полтора фэня[4]. Чтобы пользоваться ею, придётся или согнуться в три погибели, или изгваздаться в грязи, ползая на коленях. Но птицы сказали, что именно такими мотыжками и делают грядки, и всячески её напутствовали.

В благоприятный день А-Цинь встала засветло, наскоро умылась и, захватив с собой сомнительный трофей, отправилась на своё поле.

Солнце ещё только-только просыпалось и вяло шевелило первыми лучами над вершиной горы Певчих Птиц. А-Цинь, сощурившись, оглядела горизонт и подумала, что благоприятный день не такой уж и благоприятный: на небе ни облачка, придётся весь день провести на солнцепёке. Но, говорят, высеивать чжилань нужно именно в солнечные дни, иначе семена не взойдут.

На полпути ей послышалось, что со стороны поля доносится какой-то скрипящий звук, словно кто-то когтил камень. А-Цинь замерла на мгновение, кровь отхлынула от лица, когда ей припомнились россказни о призраках. Нет, глупости, призраки не явятся среди бела дня… Или явятся? А-Цинь покрепче сжала в руке мотыжку и медленно и напряжённо двинулась вперёд.

Чем ближе к полю она подходила, тем явственнее становился шум, в котором теперь помимо скрипа различалось хлопанье крыльев и хриплое карканье. От сердца отлегло, когда она поняла, что это просто какая-то птица попалась в ловушку, позарившись на горох.

Подойдя ближе, А-Цинь увидела, что под деревом с гладкими ветвями прыгает и хлопает крыльями большая чёрная птица с янтарными глазами. Шёлковая петля туго затянулась на её лапе. Ни снять, ни расклевать её птица не могла и потому в ярости кружила на привязи, громко каркая. На призрака эта птица не походила, у неё была тень и вполне чёткие очертания, и А-Цинь сразу перестала бояться. Сердце её наполнилось праведным гневом.

– Попался, воришка! – грозно сказала А-Цинь.

Птица, которую этот окрик явно застал врасплох – она так бесновалась, что ничего вокруг не видела, – вздрогнула и дёрнула головой, разворачивая к А-Цинь блестящий янтарный глаз и застывая в нелепой позе – стоя на одной лапе и подёргивая той, что попалась в петлю, в воздухе. Казалось, птица хотела сохранить достоинство перед неожиданно объявившимся зрителем, потому медленно сложила крылья и встала на обе лапы. Клюв она тоже закрыла и перестала каркать, а голова её надменно вздёрнулась вверх.

А-Цинь на странное поведение птицы внимания не обратила. Она, продолжая гореть праведным гневом, ткнула в сторону птицы пальцем и обличающе сказала:

– Противная ворона, поделом тебе!

То, что праведный гнев тут же вспыхнул на лице чёрной птицы, не заметить было невозможно. Клюв птицы широко раскрылся, но из него вырвалось не прежнее хриплое карканье, а чистая, звонкая речь:

– Ворона?! Да как ты посмела обозвать этого молодого господина вороной?!

И на глазах потрясённой А-Цинь чёрная птица превратилась… в юношу. Он был весь в чёрном: чёрное цзяньсю, чёрные штаны, чёрные высокие сапоги, чёрная лента в волосах. На этом контрасте кожа казалась ослепительно белой.

Потрясение было слишком велико. А-Цинь взвизгнула и запустила в него мотыжкой. Бац! просвистев в воздухе, как метательный снаряд, мотыжка угодила юноше прямо в лоб, и он хлопнулся навзничь с глухим и не менее потрясённым: «Ай!» – и не шевелился.

А-Цинь приложила руку к груди, хватая пересохшими губами воздух. Она так перепугалась этому неожиданному превращению, что у неё сердце зашлось. Оборотень, который явился на поле, чтобы воровать семена… это цзинь-у?! Она круглыми глазами уставилась на поверженного нарушителя. Тот признаков жизни не подавал, и в её голову закралась мысль: «Не зашибла ли я его ненароком?»

– Эй… – робко позвала она, не решаясь приблизиться, – ты там живой?

Юноша резко сел, держась обеими руками за покрасневший лоб, его янтарные глаза заволокло слезами, губы, подрагивая раскрылись… А-Цинь показалось, что он сейчас на неё каркнет, но он, заикаясь, выпалил:

– Ка-ка-как ты посмела в меня ки-ки-кинуть этой… этой…

Он пошарил рукой возле себя, схватил мотыжку и ошеломлённо на неё уставился. Похоже, он не знал, как эта вещь называется, потому и запнулся.

– Ты вор, – обличила его А-Цинь, – и получил заслуженно…

– Да к-к-кто в своём уме станет горох воровать?! – вспылил юноша.

– В ловушку-то ты попался, – напомнила А-Цинь. – Ты в неё за горохом полез. Что, принял горох за чжилань?

Нарушитель сидел на привязи, и девушка несколько осмелела. Ей почему-то казалось, что он не станет кидаться в неё мотыжкой в ответ. Он явно старался сохранить достоинство.

– Это просто любопытство, – отрезал юноша и подкинул инструмент на ладони.

А-Цинь сейчас же насторожилась. А если она ошиблась и он всё-таки запустит в неё мотыжкой? Успеет ли она увернуться?

– Эй, – храбрясь, сказала она, – а ну верни мне сейчас же мотыжку, она не твоя.

– Конечно, не моя, я такой дрянью не пользуюсь, – презрительно сказал юноша и небрежно перекинул мотыжку девушке.

А-Цинь её поймала и выставила перед собой, как оружие. Конечно, вряд ли бы ей удалось застать его врасплох, как в первый раз, но она подумала, что это хотя бы заставит с ней считаться. Юноша сощурил янтарные глаза и презрительно фыркнул. Это его нисколько не впечатлило.

– Эй, ты, – сказал он повелительно, – немедленно освободи этого молодого господина, чернавка[5].

А-Цинь от такой наглости дара речи лишилась. Чернавка?! Да её в жизни никто так не обзывал!

21. Так у кого же из них с глазами не всё в порядке?

– Как ты меня назвал?! – взвилась А-Цинь и разразилась бранью. От птиц, работающих на полях, она много чего успела наслушаться, и словарный запас девушки значительно пополнился.

Юноша широко раскрыл глаза. Кажется, поток брани его впечатлил.

– Ну, знаешь, – почти с восхищением сказал он, – девушке, чернавка она или нет, так выражаться не пристало.

– Я не чернавка!!! Ослеп, что ли! Не можешь отличить девушку из благородной семьи от служанки!

Юноша скептически оглядел её, будто подсчитывая заплаты на одежде, и непередаваемым тоном протянул:

– Девушку из благородной семьи… С глазами у которой тоже явно не всё в порядке, если не может отличить благородного ворона от мерзкой вороны.

– Какая разница? –