Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин Страница 54

Вольно было Жуковскому выдумать себе какого-то иного Воейкова – меланхолика и идеалиста, вольно было выдать за него свою Светлану! Все это – домашние дела Жуковского, о которых так много лишнего сообщает (и с препротивным умилением!) Б. К. Зайцев и которые вовсе не должны бы нас занимать.

Планы семейной жизни впятером, которые вынашивал Жуковский, затевая брак Воейкова с младшей из сестер Протасовых, как две капли воды похожи на известный проект Манилова «жить под одною кровлею или под тенью какого-нибудь вяза» с Павлом Ивановичем Чичиковым – с реальностью они так же слабо связаны. Но мечты Манилова чисты, тонкая примесь сублимированной эротики отсутствует в них; с мечтами Манилова можно знакомиться, не испытывая неприятного чувства.

Во всяком случае, порыв Воейкова, разрушивший эту нездоровую идиллию в зародыше, вызывает у меня сочувствие. Редкий мужчина согласиться уступить руль своего семейного корабля постороннему человеку – другу свояченицы (сколь бы ни были высоки его душевные качества). Это неудобно, это и не принято… А главное, что за нужда?

Каторжный характер Воейкова причинил много огорчений Екатерине Афанасьевне Протасовой и ее замечательным дочерям. Вся читающая Россия осведомлена об этом. Впрочем, редкий брак обходится без взаимных обид и огорчений. Разбирать же с проникновенным видом, кто прав, а кто виноват в чужих семейных дрязгах, – занятие столь же обычное и малопочтенное, сколь и сами эти семейные дрязги.

Вообще же, бытовая злость, которой отличался Воейков, – качество непохвальное.

Но есть литературная злость, без нее не обойтись в словесном искусстве, как в кулинарном деле не обойтись без соли и хрена. Литературная сатира помогает избавиться от лишнего в литературе: очищает воздух, расчищает пространство. Подлинным художественным ценностям насмешки не страшны (не повредила же роману «Война и мир» тупая сатира Д. Минаева), камни и грязь отскакивают от поверхности неуязвимого шедевра и рикошетом поражают горе-сатирика.

Литературная злость Воейкова самой высокой пробы: его «Дом сумасшедших» остается до сих пор лучшей литературной сатирой в русской поэзии.

Воейков писал «Дом сумасшедших» двадцать пять лет, эта вещь сопровождала его до могилы; жизненный опыт автора уточнялся и отстаивался в ней, накапливался, оставляя в теле сатиры годовые кольца. Это вещь многослойная и многодельная.

Передовое наше литературоведение всегда чуть стороной обходило этот «Дом сумасшедших». Талантливо – да, и остроумно, оригинально, местами очень глубоко, но как же это за слоем прогрессивным проступает вдруг слой реакционный?.. Беспринципность! Поздние, наиболее реакционные слои сатиры у нас просто никогда не печатают.

Бог с нею, с принципиальностью наших замечательных пушкинистов и горькововедов. Их нравственный ригоризм не меньше, чем ум Молчалина и душа Скалозуба, заслуживает «дней целых» всестороннего и увлекательного обсуждения. Но пусть уж эти дни настанут когда-нибудь потом, после нас.

Полный текст «Дома сумасшедших» необходимо иметь в своей библиотеке каждому любителю русской поэзии. Полезно помнить при этом, что вещь, которой половину жизни посвятил один из умнейших и ученейших авторов всего нашего Золотого века, не так-то легко раскусить. Сосуд, заполнявшийся годами, не вычерпаешь за один прием. Вещь, которая двадцать пять лет писалась, и читаться должна двадцать пять лет.

Полезно также сравнить с литыми, дельными строфами «Дома сумасшедших» вялые и шершавые сатиры Батюшкова, которые без конца цитируются и переиздаются – именно потому, что уже сто пятьдесят лет никого не задевают и не смущают.

Батюшков у нас вообще статья особая. Этого прославленного поэта мало читают; имя Батюшкова в России поистине стало счастливее и самого Батюшкова, и его стихов.

Вспомним, что сказано о нем в «Доме сумасшедших»:

Чудо! – под окном на ветке

      Крошка Батюшков висит

В светлой проволочной клетке;

      В баночку с водой глядит,

И поет он сладкогласно:

      «Тих, спокоен сверху вид,

Но спустись на дно – ужасный

      Крокодил на нем лежит».

Здесь каждая деталь многозначительна и по-своему точна: маленький рост, сладость звуков (итальянская), которую Батюшков стремился усвоить для русской поэзии, но главное – какая-то искусственность, нереальность его жизненного подвига.

Вот и Пушкин, по свидетельству современника, в зрелые свои годы «что-то разлюбил Батюшкова и уверял, что в некоторых стихотворениях его можно было уже предвидеть зародыши болезни, которая позднее <…> поглотила его».

Есть что-то тягостное в поэзии Батюшкова, тягостное и душное. Этот маленький человечек, тяжелый ипохондрик, просидевший в деревенском затворе месяцы и годы, истязавший себя всеми пытками беспощадного самоанализа, заслужил прозвище «российского Парни». Пел, надсаживаясь, веселье, которого не чувствовал, и любовь, которой не знал. «Певцом чужих Элеонор» с убийственной меткостью назвал его однажды Вяземский.

Всем карамзинистам без исключения занятия легкой поэзией представлялись страшно серьезным и важным делом, но Батюшков стал у нас подлинной «жертвой просвещения». Легкомысленности, сладострастия в его натуре не было ни на грош, он занимался художественной разработкой этих тем по чувству долга.

Русофильствовать, благодушествовать, писать философскую лирику может поэт высшей европейской культуры (Тютчев, к примеру, или Рильке), карамзинисты были людьми средней европейской культуры. Конечно, не для них «Афон и Саров текли половодьем из слов», но и лучшие воды Запада (испанский театр, Шекспир, немецкая классическая философия) также протекли мимо них. Неподвижным центром маленькой вселенной карамзинистов оставался город Париж.

И Батюшков, русский офицер и русский патриот, перетрудился и надорвался – с ума сошел, пытаясь доказать себе и другим, что на заснеженных полях его бедного Отечества могут вырастать розы, почти не уступающие тем, что цветут в общеевропейском доме у императора Наполеона…

«Певцом безнадежности» назвал Батюшкова советский исследователь Г. А. Гуковский; безнадежна была сама попытка совестливого, нервного Батюшкова выразить и закрепить на бумаге чувства такого жеребца, каким посчастливилось родиться Парни.

Батюшков не родился поэтом, а сделался им. Исходным материалом послужили тут: любовь к литературе, честолюбие (потаенное, но жгучее), каторжный труд, беспрецедентно высокий уровень начальной подготовки.

Рано лишившись матери, Батюшков получает тщательное воспитание в нескольких частных пансионах Петербурга, а затем попадает в семью двоюродного дяди, Михаила Никитича Муравьева, и более двух лет живет в его доме. Муравьев – не только известный поэт, но и известный педагог, бывший в свое время руководителем воспитания императора Александра. Живя у дяди, Батюшков находится в постоянном общении с Олениным и Николаем Львовым, знакомится со знаменитыми членами их литературно-просветительских кружков. Семнадцати лет Батюшков поступает на службу в канцелярию попечителя Московского университета – и оказывается сослуживцем Катенина, Гнедича…

Такая исключительно благоприятная обстановка не привела к