Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин Страница 53

Все это так. Но когда Мережковский в одном из своих скверных романов выводит Жуковского каким-то благодушным истуканом, каким-то идолом, страшным своей невозмутимой, непроницаемой добропорядочностью и вызывающим буквально моральную тошноту у чуткой Елизаветы Алексеевны, – то, к сожалению, это только на девяносто пять процентов клевета. Какая-то микроскопическая доля истины в таком изображении есть.

Томительна и даже иногда страшновата прославленная духовность Жуковского. Дух ведь именно «дышет» – двигается, живет и животворит все живое, – у Жуковского он стоит, как теплая вода в банке.

Люди, чрезмерно приблизившиеся к Жуковскому, это были несчастные люди, не обретшие ни душевного мира, ни простого человеческого счастья. Романтический поэт – уж это известно – «не змиею сердце жалит, но, как пчела, его сосет». Замечено также, что женской «святыни не нарушит поэта чистая рука, но ненароком жизнь задушит иль унесет за облака». Рано умерли сестры Протасовы; заболела, превратилась в тень и тоже умерла рано Елизавета Рейтерн… Можно и не говорить о том, что отношение Жуковского к каждой из этих прекрасных женщин было безупречным с точки зрения самой строгой житейской морали. Но трудно отделаться от мысли, что жизнь этих женщин могла быть намного длиннее и радостнее, не повстречайся им в первой молодости Жуковский – замечательный поэт и добрый вельможа.

Отсутствие у Жуковского чувства юмора – не грех и даже не недостаток (многих выдающихся лирических поэтов отличала та же особенность), но вот многолетняя возня Жуковского с мальчишками из «Арзамаса», натужное легкомыслие арзамасских заседаний, многопудье протоколов, исписанных рукою Жуковского, в которых даже искорки подлинного сердечного веселья нет… Вот эта черта тоже зловещая.

И додумался же однажды Василий Васильевич Розанов до того, что «корень крушения» России под натиском революционеров усмотрел в «мягкости Александра II, и отдаленно – в том идеально-романтическом воспитании», которое дал нашему царю Жуковский!

Вот и Флоровский с душевным прискорбием пишет о «набожно-поэтическом» настроении, которое царило в годы ученья юного Жуковского в Благородном пансионе, сохранявшем еще «дух 80-х годов Московского университета, когда тот весь стоял, собственно, под знаком масонства».

«Жуковский был и остался навсегда (в своих лирических медитациях), – размышляет Флоровский, – именно западным человеком, западным мечтателем, немецким пиетистом, всегда смотревшим “сквозь призму сердца, как поэт”. Поэтому именно он умел так изумительно переводить <…> Это сама немецкая душа сказывалась по-русски».

Плетнев рассказывает о последних днях Жуковского: «Отец духовный прибыл в понедельник на Фоминой неделе, 7 апреля, и нашел Жуковского в постели больным. Его предуведомили, что больной еще желает отложить исполнение христианского долга, чтобы совершить его с детьми в праздник Петра и Павла, в день именин сына своего (т. е. почти через три месяца – Н. К.). В 11-м часу утра, во вторник отец Иоанн вошел в спальню Жуковского, который, жалуясь на расстройство мыслей, объявил о необходимости отсрочки Св. причастия».

Кому-то эти подробности покажутся малозначащими перед лицом приблизившейся к Жуковскому смерти. Но на воцерковленного человека тихим ужасом повеет от неторопливого рассказа о благочестивом поэте, который всю жизнь о Боге томился, всю жизнь о Боге писал – и который начинает руками и ногами отбиваться от живого Бога, реального, пришедшего поддержать и укрепить старого поэта в горький предсмертный час.

(Между тем, для мистической александровской эпохи вся эта ситуация совершенно типична. Что-то похожее произошло и с самим «царственным мистиком», когда он разболелся в Таганроге. «Разве я в такой опасности?» – говорит император в ответ на предложение причаститься.)

В исторической перспективе пиетизм – это одна из ранних стадий разложения первоначального лютеранства. Отсутствие сколько-нибудь серьезного догматического содержания предопределило быстрое ослабление и падение пиетизма; распад лютеранства продолжался далее по новым направлениям: супранатурализм, рационализм и т. д.

Но какое-то время пиетизм был страшно популярен в Германии, вследствие чего и воцарился, с опозданием лет на восемьдесят, в Благородном пансионе при Московском университете. Влияние этой духовной отравы на молодую, неокрепшую душу Жуковского оказалось, к несчастью, слишком глубоким – фактически пожизненным.

Однако во времена Жуковского инерция Православного Царства была еще очень сильна в народной жизни. Двенадцатый год выявил это с полной очевидностью. Основные государственные законы, бытовые привычки, внутренняя логика русского языка, вода и воздух, лето и зима – все склоняло человека на правую сторону, позволяя мгновенно возвращаться на духовную родину из самых дальних и рискованных экспедиций.

Жуковский выслушал отца Иоанна, расплакался, дал согласие приобщиться… Правая чаша перевесила. В среду Жуковский исповедуется и причащается, в четверг говорит духовнику: «Это блаженство – принять в себя Бога», – в ночь с пятницы на субботу умирает.

Правая чаша перевесила. Но странно было бы искать в стихах Жуковского последней зрелости, конкретности духовного опыта, духовной очевидности. Близорукий человек может прожить прекрасную жизнь – просто некоторые жизненные явления останутся для него навсегда, закрытыми. Мягкое сердце не помеха острому зрению, но и помощи одному от другого ожидать не приходится.

На втором чтении я с похвалой отзывался о поэтах-поповичах нашего ХVIII столетия за то, что они на голом петербургском болоте, продуваемом всеми ветрами петровской реформы, умудрялись сохранять благоволение к миру. Годы безвременья шли сплошной чередой, разнообразные жизненные невзгоды обрушивались на наших поэтов, незнатных и нечиновных. Труд и горе стерегли их. Но они были у себя дома, а дома, как известно, и стены помогают. (То есть, конечно, помогают добрые люди, с которыми ты связан насмерть таинствами Церкви, кровным родством, общими детскими воспоминаниями, общей культурной почвой.)

Жуковский весь благоволение, весь приятие мира. С верою и любовью входит он в русский дом, глядит в упор на русскую жизнь – и видит какую-то другую жизнь, чужую, никогда здесь не бывалую, любит не то, что есть на самом деле, а то, что кажется сквозь колдовское стекло, которое немецкий мастер-блоха незаметно всунул ему в зрачок.

Что же мы скажем в заключение о поэзии Жуковского? Она остается до сих пор живым фактом литературы, остается почти вся, но остается не для любого возраста. Жуковский – образцовый поэт для юношества. Лирика Жуковского – важный рубеж, который необходимо пройти, пережить во внутреннем опыте, но на котором нельзя удержаться: не на чем закрепиться.

Черный человек Жуковского, Александр Федорович Воейков оставил в истории литературы заметный след. Был в «Арзамасе» не на последнем счету; во второй половине жизни перешел в «лагерь реакции» – и там не затерялся.

О Воейкове много плохого написано, хотя это был человек не хуже нас с вами – несколько приземленный, в бытовом плане элементарно злой, но талантливый и умный. Имелись