Да будет свет... - Анатолий Федорович Дьяков Страница 5

более 2 млн. человек. Вместе с военными за рубеж бежали писатели, поэты, ученые, артисты, художники, врачи, инженеры. В их числе писатель Иван Алексеевич Бунин, авиаконструктор Игорь Иванович Сикорский, композитор Сергей Васильевич Рахманинов и ученый-механик Степан Прокофьевич Тимошенко. Все они продолжали плодотворно трудиться, умножая славу мировой культуры, науки и техники — но за пределами России: в родной стране их имена были окружены стеной молчания. «С Россией кончено, — писал Максимилиан Волошин в 1917 году. — Мы ее прогалдели, проболтали, пролузгали, пропили, проплевали, замызгали на грязных площадях, распродали на улицах».

Станица Марьинская находилась в самом пекле Гражданской войны и национальных междоусобиц, охвативших весь многонациональный Северный Кавказ вплоть до конца 1920 года. В одном котле здесь бурлили разнополюсные силы. Одни боролись за советскую власть, другие симпатизировали белому движению, третьи ратовали за сохранение Терского войска как самостоятельно управляемой территории. Кто-то выступал за «единую и неделимую Россию», кто-то требовал самоопределения.

В этой катавасии наш фамильный дом переходил из рук в руки — то к красным, то к белым. В нем победившая сторона размещала, как правило, свой военный штаб. После окончания Гражданской войны в нашем доме проживали четыре семьи. Там одно время обитали и директор МТС, и зональный секретарь райкома партии. Так тихой сапой дом и оставили в распоряжении сельского совета. Отец и его ближайшие родственники, боясь предъявлять права на свою законную жилую площадь (мешал страх перед недавним зажиточным прошлым), вынуждены были жить рядом с домом, в так называемой «летней землянке». В эту землянку Федор Афанасьевич привел жену, там появились на свет мы с братом, там прошли мои детство и юность, оттуда ушла в свой последний путь моя мама, Анастасия Андреевна.

Моя мама часто говорила с горькой усмешкой, что вышла замуж за каменную стену, имея в виду буквальный смысл этого выражения. Дело в том, что территория нашего дома и ссыпок была огорожена сложенным из камня забором-стеной. К этой стене (чуть более полутора метров высотой) в какое-то время был пристроен незамысловатый сарай, метров десять в длину. Сарай строили без излишеств: четыре столба из кирпича перекрыли балками, двускатную крышу обложили черепицей, фронтоны зашили досками. Тыльной стеной сарая, который до революции использовался по прямому назначению, служила каменная стена ограды, идущей вдоль улицы. В годы Гражданской войны промежутки между столбами были наскоро зашиты сплетенными из ивняка плетнями, обмазанными с двух сторон глиной, перемешанной с соломой. Таким образом, в сарае образовалась ладная комнатенка площадью около шестнадцати квадратных метров. Пол в ней был земляной, а четыре окна смотрели во двор.

Только в 1951 году мой брат сделал в комнате деревянный пол из горбыля, доставшегося нам от брошенных ящиков, в которых в станицу завезли какое-то оборудование. Под досками потом бегали мыши, а иногда и крысы. Но нам было хорошо и уютно с деревянным полом. Мы ходили по нему с гордым чувством обитателей не какой-нибудь, а почти благоустроенной квартиры. Свою печь мы топили соломой. Как только солома прогорала и становилось тепло, по каменной стене нашего жилища стекали ручейки конденсированной влаги. Мама практически всю жизнь проспала на кровати, стоявшей рядом с этой мокрой и холодной стеной.

Она родилась в 1906 году, в несчастливую для России пору — ровно через год после войны с Японией. Страна была охвачена параличом недоумения, досады, озлобленностью на правящие круги. Никто не мог даже вообразить, что Россию способна одолеть какая-то Япония. Национальное позорище растянулось на два акта. Первый акт был разыгран «на сопках Маньчжурии», где японцы разгромили русские армии под командованием военного министра России генерала от инфантерии Алексея Николаевича Куропаткина. А второй — у острова Цусима, в водах Корейского пролива, поглотивших русскую Тихоокеанскую эскадру под командованием малокомпетентного вице-адмирала Зиновия Петровича Рожественского. Россия бурлила. Вслед за мятежом, вспыхнувшем в июне 1905 года на броненосце Черноморского флота «Князь Потемкин Таврический», первым массовым выступлением в вооруженных силах, поднялись восстания в Кронштадте, Владивостоке, Севастополе и других городах страны. К осени в более чем половине уездов Европейской России зашевелились крестьяне, на окраинах страны подняли голову вожди национал-сепаратистских групп и движений. Не знаю, насколько эти события коснулись маминой казачьей семьи, жившей средним достатком. Но своим детским чутьем я ощущал, что там витал дух, привнесенный обстоятельствами, далекими от родной станицы. Источником этого духа был ее отец — Андрей Иванович Акулов.

Андрей Иванович родился в станице Марьинской, но корни его рода уходят в Воронежскую губернию. Окончив церковно-приходскую школу, он более двенадцати лет отдал военной службе. Служил дед в подразделении личной охраны Николая И, сформированном из терских казаков. В окопы Первой мировой войны он попал за рукоприкладство: дал пощечину одному офицеру, который осмелился оскорбить его, гвардейца, подхорунжего личной охраны царя. Деда должны были судить по законам военного времени. И кто знает, чем дело бы кончилось. Но Николай II принял во внимание служебное рвение Андрея Ивановича и ограничился отправкой его на фронт. Мой дед в полной мере хлебнул военного лиха, но свое участие в войне воспринимал как божье повеление. Акулов гордился, что представлял Терское казачество, не замаранное участием в бунтах Ивана Болотникова, Степана Разина или Емельяна Пугачева, выступивших, как он считал, против «освященных веками устоев государственной власти».

Андрей Иванович не любил кланяться пулям и снарядам, его всегда тянуло туда, где было «жарко», где нуждались в его опыте и смекалке. За мужество и героизм Акулов был удостоен Георгиевского креста всех четырех степеней. Крест 1-й степени был пожалован ему за поимку важного «языка». Будучи командиром отделения разведки, он с риском для жизни выкрал и доставил на командный пункт своей части не кого-нибудь, а… прусского генерала! А еще бравому гвардейцу Акулову был подарен кованый сундук, у которого был «замок с музыкой». Казалось бы, сундук — он и есть сундук, полезное в хозяйстве имущество. Но была в нем одна деталь, доставившая массу хлопот моим родителям. На «замок с музыкой» накидывалась позолоченная скоба с надписью: «Андрею Ивановичу Акулову от его императорского величества за верную службу во славу царя и Отечества». Этой штуке не суждено было дожить до моего рождения. В 1936 году мой отец, опасаясь, что подобного рода красноречивое указание на непролетарское происхождение повредит семье, оторвал ее от сундука и закопал так надежно, что мы до сих пор найти ее не можем.

После Октябрьской революции дед вернулся в Марьинскую. Станичники избрали ветерана в местный Совет, но через некоторое время пришли белые и арестовали переметнувшегося к красным георгиевского кавалера. Многие думали, что его расстреляют, а дед