Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов Страница 13

писал в сентиментальном духе на французском языке письма любимой тетеньке Ергольской. Он с детства, по свидетельству современников, был склонен к слезам. Плакал, слушая хорошую музыку, особенно Шопена. Но в творчестве он не использовал сентиментальных приемов и эффектов. Если и был сентиментален, то в духе высокой чувствительности, что имеет свои названия — сочувствие и сострадание. Он владел тайной трагического письма, умел передать трагизм без ахов и вздохов, сдержанно и часто сурово. Французские современники, читатели «Анны Карениной», упрекали писателя в жестокости: как можно было без единого сочувствия описать смерть красавицы Анны под колесами поезда, но, замечу, на этом писатель не остановился. В следующей части романа Вронского мучили жуткие картины гибели Анны: «вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от неё», что лежало «на столе казармы», — «бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни» (курсив Толстого. — В.Р.; 19, 362).

Пушкинское четверостишие при всей его отдаленности от Толстого, вернувшегося недавно с войны, напоминало о той далекой эпохе детства и юности, когда читающая Россия плакала над страницами гетевского «Вертера», и мог ли подумать Толстой, что буквально через несколько недель, в конце сентября 1856 г., и с ним случится пренеприятная история разрыва отношений с той, которая подчас казалась ему ангелом. В дни угасания влюбленности, читая «Вертера», Толстой выразил в дневнике свое отношение к знаменитой повести: «Восхитительно» (47, 92).

Восемнадцать писем к Валерии Арсеньевой были написаны Толстым, и, читая их, видишь, как угасало в нем так и не развернувшееся в любовь чувство к красивой и умной женщине. Но в период чтения поэтической зарисовки Пушкина «К письму» Толстой еще мечтал о настоящей любви, присматривался к разным женщинам, то любовался и восхищался ими, то выказывал недовольство. Однако в нем не было такого чувства самоотдачи в любви, каким было освещено стихотворение Пушкина, и не только стихотворение, но и сам Пушкин.

Толстой не мог не чувствовать этого. Примечательна его пометка на стр. 245 — загнутый верхний уголок, будто указывающий на одну из частей пушкинского стихотворения «Мечтателю» (1818).

Оно о двух типах влюбленных мечтателей.

На предыдущей странице предстали переживания «неопытного мечтателя», находящегося «в страсти горестной», пребывающего в тоске по «наслаждению», упивающегося собственными слезами, томящегося «напрасным пламенем» «воображенья». Это «унылых чувств» искатель, по-настоящему не умеющий любить («Поверь, не любишь ты, неопытный мечтатель»).

Вторая часть стихотворения, на которую нацелен был загнутый уголок, в содержательном плане иная, но совсем не такая, какой мог бы ожидать наивный читатель. Не Дон-Кихот и Дульсинея Тобосская, не страстный Дон Жуан с его победами в схватке с женщинами, а пылкий влюбленный, сохнущий «в бешенстве бесплодного желанья», познавший «страшное безумие любви». Казалось бы, и он не победитель в схватке с судьбой, ему так же, как и «неопытному читателю», суждено лишь «покровы жаркие рыдая обнимать». Но черта, разделяющая их, фатальна, ибо мера страсти различна и различны истории любви. У одного напрасные стенания и льющиеся слезы, у другого — огненный вихрь воспоминаний, опыт человека, прошедшего через «страшное безумие любви» и продолжающего любить. Наивна его просьба к богам вернуть ему «рассудок омраченный», забрать у него образ «роковой» любовницы, возвратить душе мир и покой. Настоящая любовь не знает границ времени, и потому она вечно останется с тем, кто в памяти хранит «образ незабвенный».

О такой страстной, без оглядки, любви мечтал молодой Толстой, и ему казалось, что нечто подобное произойдет в его чувствах к Валерии Арсеньевой. Одновременно шел процесс становления Толстого как художника и мыслителя. Тема любви захватывала его все больше. Понемногу обдумывал «Казаки», заканчивал работу над «Юностью». Многие страницы произведений молодого Толстого были написаны возвышенно, но без всяких романтических клише. Он сам признавался, что хочет «писать огненными штрихами», так и писал. Натура его была огненно дерзкой, в художественном отношении по-настоящему мощной, свободолюбивой. Фет позже заметит, что Толстой — это «ум сердца». Рефлексия в его творчестве всегда обретала эквивалент в художестве, в чувственно оформленном образе. Метафоризация прозы соседствовала с искренностью не придуманного за письменным столом героя, а с человеком, перешагнувшего из жизни в мир прозы, независимо от того, кем он был — генералом или солдатом, мужиком или барином, чувственно созревающей девочкой или светской львицей, на плечах которой будто теплились поцелуи ее любовников.

Может быть, мужская всеохватная сила любви сублимировалась в художественном творчестве? Может быть, от рождения данная ему «чистота нравственного чувства» стояла на пути всепобеждающей страсти, может быть, культура аристократа и склонность к педагогическим штудиям порождали назидания там, где этого не следовало бы делать. Все может быть. Предлагаю читателю самому подумать над этой проблемой и прийти к собственному выводу.

«Желал бы я знать, влюблен ли или нет»

Валерия Арсеньева

Итак, 13 июня 1856 г. в имение Судаково, расположенное недалеко от Ясной Поляны, приехала Валерия Арсеньева[46], — женщина необычайно умная, образованная, довольно независимая и в то же время легкоранимая. Эта дата — точка отсчета в истории несостоявшейся любви Толстого к Арсеньевой. Из довольно многочисленных и весьма кратковременных любовных увлечений писателя в эти годы увлечение ею, можно думать, было самым серьезным.

Имение Арсеньевых Судаково находилось недалеко от Ясной Поляны. Толстой часто посещал его, особенно в дни пребывания там Валерии. Сохранилось восемнадцать писем Толстого к Арсеньевой за 1856–1857 гг. Ее письма до нас не дошли. Возможно, по воле Софьи Андреевны, ревностно относившейся ко всему, что связывало Толстого с другими женщинами. Отзвуком романной истории между молодым писателем и юной Валерией стала толстовская повесть «Семейном счастье».

Встретились два достойных друг друга человека. Казалось, достаточно сделать один шаг навстречу друг другу, и вот оно — семейное счастье. Судьба же распорядилась иначе. В сохранившихся письмах Толстого к Валерии причина разрыва отношений между полувлюбленными вполне очевидна. Но для понимания общей атмосферы, в которой разворачивались эти отношения, более значимы дневники.

Привожу выдержки из них. Так или иначе они связаны с пушкинским летом Толстого.

На другой день после приезда Валерии.

14 июня. «Встал в 9. Шлялся, поехал с Натальей Петровной[47] к Гимбуту и к Арсеньеву. […] Надежда Николаевна позвала гулять в лес. Гимбут кричал, что „inconvenable“ (неприлично. — В.Р.), она будто не слышала, приcлал М. А. и прибежал сам, подлейшим и грубейшим образом при ней упрашивая меня не компрометировать ее. Я вернулся. […] Придя назад, узнал, что Наталья Петровна ушла. Надежда Николаевна противна (жена Гимбута, преследовавшая Льва Толстого с надеждой