Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов Страница 12

Подчеркнув последнюю строку в этой строфе, Толстой выразил тем самым свое писательское одобрение поэтическому ви́дению и лаконизму Пушкина: склонившийся с берега над синими водами и белеющий в свете месяца клен.

И всё же «ожидание у окна» мучило его каждодневно. Ему хотелось распахнуть окно обыденной жизни в мир настоящей любви, и, когда через несколько дней нежданно-негаданно в его судьбе появилась Валерия Арсеньева, ему показалось, что это она — та Богом данная ему женщина, с которой можно составить «семейное счастье».

Но рядом с этим возвышенным желанием было и другое состояние души, и она живо отреагировала на строчки из стихотворения Пушкина «Месяц»:

«Зачем из облака выходишь,

Уединенная луна,

И на подушки, сквозь окна,

Сиянье тусклое наводишь?

Явленьем пасмурным своим

Ты будишь грустные мечтанья,

Любви напрасные страданья

И строгим разумом моим

Чуть усыпленные желанья». (II, 133).

Здесь и мечта о настоящей любви, и «напрасные страдания», вызванные чувством одиночества, и темный смысл желаний, подавляемых разумом. В стихотворении далее речь шла о «тайной» прелести отрад от «прямой любви, прямого счастья», грусть по утреннему прощанию с милой. И это тоже было актуально для Толстого, разрываемого противоположными чувствами: желанием большой любви и потребностью, чуть ли не каждодневно, искать «солдатку» для удовлетворения временной телесной страсти.

Стихотворение «Пробуждение» (1816) вызвало в Толстом особое чувство. Он дважды отчеркнул само название стихотворения («Пробуждение») и первые четыре строки:

«Мечты, мечты,

Где ваша сладость?

Где ты, где ты,

Ночная радость?» (II, 142).

Далее трижды ногтевой пометкой выделил строки:

«И одинокий

Во тьме глубокой

Я пробужден» (II, 143).

У Пушкина пробуждение конкретно связано с воспоминаниями о сладком сне любви, с желанием возвратиться опять в сон и чуть ли не навсегда погрузиться в свои виденья:

«И поутру,

Вновь упоенный,

Пускай умру

Непробужденный» (II, 143).

Для Толстого пробуждение не столько реальность конкретной ситуации, как у юного Пушкина, сколько присущее ему в молодые годы чувство одиночества в ночи, когда в душе возникали главные вопросы жизни, разворачивался диалог наедине с собой, со своей совестью. Он был рожден мечтателем и в раннем детстве, потеряв мать и отца, самостоятельно выстраивал в своей голове будущую жизнь — то стать сomme il faut (комильфо), то уподобиться мужику («моя мечта жить в крестьянской избе, заниматься крестьянской работой»), то добиться успехов в военной службе, то в будущем создать новую религию человечества. Он не был мечтателем, но мечта никогда не покидала его, но и в мечтаниях молодости он ощущал себя одиноким. Важно и то, что пушкинский вопрос «Мечты, мечты, / Где ваша сладость?» со временем вошел в сокровищницу русских фразеологизмов.

На стр. 169 Толстой сначала загнул нижний уголок, потом разогнул (острые, аккуратно загнутые, своеобразно свернутые, а иногда разогнутые уголки Толстого были известны домашним и друзьям, в их числе были и те, кто описывал пометки писателя на страницах книг в яснополянской библиотеке). Конечно, мой строгий читатель может улыбнуться столь странной затее проанализировать сию пометку. Но таких пометок в виде уголков одинарных и двойных, загнутых и разогнутых на страницах книг, хранящихся в яснополянской библиотеке, сотни и сотни, а, стало быть, каждый из таких уголков что-то да значил.

Не является исключением и стихотворение Пушкина «К товарищам перед выпуском» (1817). Именно в этот момент творчества Толстой работал над главами повести «Юность». В ней по-новому, разносторонне и глубоко прозвучала тема товарищества и дружбы.

В поэтической форме семнадцатилетний поэт, покидая Лицей, сравнил будущую судьбу выпускников Лицея с выбором своего жизненного пути. Для молодого Толстого предсказания Пушкина были вполне понятны. К этому времени автор «Севастопольских рассказов» уже познал тяготы военной службы и насмотрелся на то, как офицеры «вынуждены» были «прятать свой ум под кивером» (II, 169), не раз сталкивался с чиновниками разного ранга, в том числе теми, кто «полюбил не честь, а почести» (II, 169), было близко ему и свободолюбивое кредо Пушкина:

«Лишь я, судьбе во всем послушный,

Счастливой лени верный сын,

Душой беспечный, равнодушный,

Я тихо задремал один…

Равны мне писари, уланы,

Равны законы, кивера,

Не рвусь я грудью в капитаны

И не ползу в асессора…» (II, 169)

Но Толстым, прошедшим по дорогам войны и столкнувшимся с ее ужасами, принявшим на себя не один удар от власть имущих, пушкинская мечта о свободном и безмятежном творчестве воспринималась как забава юности. Потому и разомкнул, быть может, загнутый уголок. «Исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман».

Свидетельств об отношении Толстого к отрывку из неоконченной иронической поэмы Пушкина «Бова» нет, но след от чтения остался. Писатель подчеркнул только одну строку в начале «отрывка»:

«Часто, часто я беседовал

С болтуном страны Эллинския

И не смел осиплым голосом

С Шапеленом и с Рифматовым

Воспевать героев севера.

Несравненного Виргилия

Я читал и перечитывал,

Не стараясь подражать ему

В нежных чувствах и гармонии». (II, 198)

Несмотря на ироничность интонации всего фрагмента, строчка «Я читал и перечитывал» вполне закономерно привлекла внимание писателя. Наиболее близкие его взглядам и чувству произведения словесного искусства он «читал и перечитывал», и эта особенность была присуща ему на протяжении всей жизни.

Другой особенностью Толстого как творческой личности и как человека, нуждающегося в постоянном общении с ближними и дальними современниками, была страсть к переписке. Она была почти такой же, как и страсть к чтению. Сохранилось более 10 000 писем самого Толстого и почти 50 000 — к нему. Он владел многими языками мира, и его переписка, как и чтение, была подтверждением тому.

На стр. 221 анненского издания он отчеркнул целиком одно из ранних четверостиший Пушкина «К письму»:

«В нем радости мои; когда померкну я,

Пускай оно груди бесчувственной коснется:

Быть может, милые друзья,

Быть может, сердце вновь забьется». (II, 221)

Сюжет сентиментальный, в стиле XVIII века: он, умирая, пишет письмо разлюбившей его женщине с надеждой, что при чтении предсмертного письма ее сердце «вновь забьется».

Известно, что Толстой не без восхищения читал Руссо, «Сентиментальное путешествие» Стерна,