Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

Александр Киселёв

ВАЙНАХТ И РОЖДЕСТВО

Валины часы

До школы, если бежать дворами, семь минут. Минуты Валя по часам засекал. Мы несколько раз вместе опаздывали, и он все время на часы смотрел. Ремешок кожаный, коричневый, и вкусно пахнет. Как новые ботинки. А сами часы круглые, серебряные, с колесиком-заводом и черными цифрами под стеклом. У меня обязательно будут такие часы! Это моя главная мечта. После велосипеда. Я про Валины часы маме все уши прожужжал — так она говорит. Вырастешь, будешь работать, купишь себе такие же, сказала мама. Тоже мне, успокоила. Когда вырасту, старость наступит. А зачем в старости часы? В старости уже неинтересно.

Во всей школе только у Вали часы есть. Директор и учителя не в счет. У учителей даже не у всех. А Валя совсем недавно стал с часами ходить.

Я у него спросил:

— Валь, а откуда у тебя часы?

— Отец отдал, когда на войну уходил.

— А зачем?

— Что зачем? Зачем отдал или зачем на войну?

Мне Валя очень нравится. Только не нравится, когда он со мной как с маленьким разговаривает, этими шуточками. Как будто я не знаю, зачем на войну идут. Фашистов бить, зачем еще. А я бы часы на войну взял. Они там нужнее. Здесь без часов можно обойтись. Во-первых, машиностроительный завод гудит два раза утром, в 6 и в 7. Во-вторых, по радио говорят. В школе тоже все по звонкам. И на улице часы висят. А на войне часы обязательно нужны, чтобы вся армия пошла в наступление и никто не опоздал. В кино командиры всегда говорят перед наступлением: «Сверим часы!» А гудки включать на фронте нельзя, а то фашисты узнают, что наступление началось.

Валя увидел, что я обиделся, и ответил серьезно:

— Война все-таки. Вдруг потеряются. Поэтому мне оставил. На хранение. Его этими часами на заводе наградили. Он же ударник, знаешь?

Знаю, конечно. Про ударников нам в школе рассказывали, их портреты в газетах печатают. Они герои труда. Ольга Яковлевна, наша учительница, сказала, что ребят, которые учатся на хорошо и отлично, тоже можно называть ударниками. И у нас в классе теперь есть такая доска — «Наши ударники». Конечно, ударником быть хорошо, только это все равно не по-настоящему.

— Он сам на фронт попросился, добровольцем, — сказал Валя. — Его не отпускали, потому что такие специалисты в тылу нужны. А он все равно пошел.

Он так сказал, а мне стало завидно и обидно. Повезло Вальке, что у него такой отец и он может им гордиться. А мне гордиться некем. Я даже не знаю, где мой отец. Лучше бы он был летчиком и разбился. Тогда я бы тоже им гордился. Я его в последний раз видел, когда в первый класс пошел. Как раз это первое сентября было. Мы пришли из школы и стали ждать папу, чтобы отметить это событие. Я во дворе был, когда он пришел. Веселый, с арбузом. Было тепло, и он на нем была белая рубашка с закатанными рукавами. Он положил арбуз и поднял меня высоко-высоко. У него рубашка под мышками треснула.

Он засмеялся:

— Ничего, брат, зашьем!

От него пахло заводом: горячим железом, машинным маслом и почему-то огурцами.

И мы отмечали мой первый день в школе, ели арбуз, смеялись, а потом пошли в парк есть мороженое.

А ночью я проснулся от света и шагов и позвал маму. Она пришла и сказала: «Ничего-ничего, спи, это к папе… По работе». Руки у нее были холодные, будто чужие. Мне стало страшно, и я не мог заснуть. Я встал и на цыпочках вышел в коридор. Дверь в мамину с папой комнату была приоткрыта. Мне показалось, что она полна людей. На самом деле, их было мало. Четверо военных и папа. Военные разбирали вещи и книги, будто мы собирались переезжать. Пол был завален вещами, папиными чертежами и раскрытыми книгами. Они говорили вполголоса, но все вместе. Посреди комнаты на табурете сидел папа. Он увидел меня, кивнул головой и улыбнулся: все, мол, в порядке. Тут меня за плечо ухватила бабушка, что-то прошипела и оттащила обратно в постель.

Когда все уходили, я услышал папин голос: «Проститься можно?» Дверь приоткрылась, и в мою комнату заглянул чужой. «Спит», — сказал он. Я хотел крикнуть, что не сплю, но почему-то испугался. И больше я папу не видел.

Сначала мне говорили, что он уехал далеко, по важному делу, и я верил. Даже гордился, что он с военными уехал. Значит, это очень важные дела. Я придумал себе, что он стал полярным летчиком, и сам в это поверил.

А потом на уроке Ольга Яковлевна попросила ребят рассказать о своих отцах. Она всех по журналу спрашивала, а мою фамилию пропустила. И тогда я встал и стал рассказывать, что мой папа далеко на севере летает на самолете и спасает корабли, застрявшие во льдах. Ольгя Яковлевна, когда я рассказывал, почему-то не на меня смотрела, а в окно. И вдруг Ванька Зайцев закричал, что я вру, что мой отец никакой не летчик, а враг и в тюрьме сидит. Ему мать так сказала. Я очнулся в кабинете директора. У Ольги Яковлевны были красные пятна на лице и мокрые глаза, а у Ваньки из носа кровь шла. Директор выслушал ее и Ваньку и отпустил. А меня оставил. Долго молчал, а потом положил мне руку на плечо и сказал: «Вот что. Я тебя на один день исключаю из школы. Завтра будешь дома, а послезавтра придешь. Матери сам расскажешь, за что я тебя наказал. И запомни, Коля: никогда не рассказывай об отце. Будут спрашивать, отвечай, что не знаешь. Понял?»

Тогда только мне мама рассказала про папу. Только никакой он не враг, сказала она. Это ошибка. Я и сам знаю, что папа не может быть врагом. Только почему ошибка такая длинная? Три года уже…

Валя уже в школе, наверно. У него всегда дела, и он раньше уходит. И сейчас я один иду. Вернее, бегу. Опаздываю. Гудка теперь нет, завод не работает. А радио уже давно молчит. Ничего, я успею. Я же не по улицам, а дворами. У меня все дырки в заборах знакомые. Поэтому семь минут получается.

Что-то сегодня не так. Вчера на улицах были люди, а сегодня почти никого. И тихо. Говорили: немцы, немцы. Что-то