Смерть куртизанки - Данила Комастри Монтанари Страница 29

Именно с таким воинственным взглядом она, должно быть, и отдалась императору Калигуле, покорив его. Даже он не посмел поднять на неё свою убийственную руку.

Эта же её чувственная гордость, должно быть, помогла убедить и богатого Страбона отдать ей в распоряжение своё имя и состояние. Как мог этот дурак бегать за какой-то Коринной, обладая такой драгоценностью?

Сервилий, попав под обаяние, которое, словно лёгкий туман, исходило от неё, из кожи вон лез, осыпая гостью комплиментами.

Аврелий наблюдал из другого конца зала, как друг с гордостью представлял прекрасную гостью всем приглашённым.

Когда настала его очередь, насмешливый сенатор почувствовал некоторую робость. Лоллия обратила на него вопросительный взгляд, и стало ясно, что ей хватило мгновения, чтобы оценить его. Она равнодушно отметила его мужественные черты, шутливую искорку в глазах, сильные мускулы, изящество тоги.

Под этим бесстыдным взглядом Аврелий почувствовал, что его безжалостно оценили в трёх ипостасях — как светского человека, как мужчину и как личность, — и испытал некоторое смущение: обычно это он смотрел на женщин подобным образом.

Но даже если ему показалось обидным, что его отнесли к числу потенциальных трофеев, он постарался скрыть это.

Он поискал какую-нибудь красивую фразу из тех, что одна за другой сами собой приходят на ум во время любого званого ужина, но смог произнести лишь какое-то банальное приветствие, приличествующее случаю.

И тут что-то восстало в нём: возможно ли, чтобы женщина одним только взглядом вскружила ему голову? Он не позволит ей этого!

Равнодушно разговаривая с Лоллией, он проводил её к триклинию и принялся смотреть представление.

А оно было прекрасным: волшебники и клоуны, танцовщицы и мимы сменяли друг друга в большом зале, в то время как слуги в костюмах мифических персонажей всё время подавали новые и новые перемены блюд.

Аврелий вел приятную беседу со всей собравшейся компанией, щеголяя лучшими шутками и солёными остротами из своего репертуара. К очаровательной соседке, напротив, обращался редко, хотя остро ощущал её присутствие.

В какой-то момент он вдруг понял, что всячески старается выглядеть перед высокомерной гостьей остроумным и непринуждённым человеком, которого якобы нисколько не впечатляет её красота. Тогда он рассердился на самого себя и внезапно замолчал.

И словно по какому-то неведомому знаку Лоллия, которая до сих отпускала лишь немногие, весьма краткие замечания, взяла нить разговора в свои руки и напрямую обратилась к нему с нарочитой небрежностью. Лёд был сломан.

Аврелий, прибывший на праздничный ужин с совершенно определённой целью завести разговор о подоплёке дела Коринны, не сумел воспользоваться случаем. Стремление снискать расположение этой удивительной женщины и опасение наскучить ей вопросами удерживали его.

Он умирал от желания расспросить её, но боялся, что прекрасная аристократка неправильно поймёт его. Выходит, он тоже сразу попал под власть очаровательной патрицианки?

Когда же он наконец решился заговорить с ней, она опередила его.

— Знаю, ты интересуешься делом убитой вольноотпущенницы Коринны, и я хотела встретиться с тобой, чтобы поговорить об этом, — сказала она вдруг.

— Это верно. Но когда я познакомился с тобой, причина, которая казалась мне такой важной и неотложной, потеряла всякое значение.

Лоллия, похоже, оценила его учтивость, совершенно неожиданную после долгого показного равнодушия, но Аврелий нисколько не поверил в её удивление. Такая женщина прекрасно знала, какое производит впечатление, и, конечно, умела читать в глазах мужчин желания, которые вызывала.

Уверенная в себе, красавица продолжала:

— Не пей сегодня вечером слишком много, благородный Аврелий. Когда ужин закончится, расскажу тебе вдали от нескромных ушей всё, что мне известно об этом деле.

Сенатора охватило странное нетерпение. Желание узнать, что собирается поведать ему загадочная патрицианка, соединялось с ожиданием удовольствия от встречи с нею наедине, хотя бы даже для того только, чтобы продолжить расследование.

Всё же он отнёсся к её предложению со свойственным ему недоверием, и оно лишь усилилось из-из неловкости, какую испытывает человек, когда нить беседы, которую он привык удерживать в своих руках, у него вдруг мягко, но решительно отнимают.

Ему не оставалось ничего другого, как только подавить своё нетерпение и по-прежнему получать удовольствие от великолепного праздника. Танцовщицы из Гадеса готовились к выступлению, и молодой эпикуреец позволил волнующему ритму музыки навеять ему чувственные и сладострастные образы.

Летняя ночь была уже на исходе. На пороге таблинума Аврелия накрыла волна прохладного, живительного воздуха: комната, отделанная белым и чёрным мрамором, оказалась оазисом свежести в мучительной духоте ночи.

Патриций опустился в кресло, на которое ему указали, не без некоторого разочарования. Чего, собственно, он ожидал? Встречи в более доверительной обстановке, в комнате с мягкими, устланными шелками ложами или, может, даже в спальне Лоллии Антонины?

Принимая его в этом скромном и холодном кабинете, она дала ему понять, что хочет сохранить дистанцию. Однако женщина, которая молча протягивала ему в этот момент полный бокал, отнюдь не выглядела ледяной: в ярком свете факелов золотая вышивка на её белой одежде переливалась, словно живая.

Стоящая возле него, но бесконечно далёкая, окутанная шёлком патрицианка походила на статую из какой-то далёкой страны, откуда привозят золото и изумруды.

Да, говорила Лоллия своим тихим и спокойным голосом, Коринна была содержанкой её мужа, она знала это. Да, Страбон одалживал Руфо всё более крупные суммы, пока тот не стал самым большим его должником. У строгого сенатора имелись только сельскохозяйственные угодья, и большинство из них были заложены.

Мысль инвестировать свои средства в какие-то другие, более прибыльные дела никогда не приходила ему в голову. Он был человеком старого склада, отстал от времени. Его состояние уменьшалось день ото дня.

Скромные поступления от имений, где неохотно трудились недовольные рабы, не могли, конечно, сравниться с огромными доходами Страбона или того же Аврелия, владевшего капиталом, торговыми судами и домами в центре Рима.

Руфо всё труднее было поддерживать тот стиль жизни, который, даже при всей его строгости, отвечал бы рангу сенатора. А если к этому прибавить результаты катастрофических спекуляций зятя, его огромные проигрыши за игорным столом, траты из-за распутной жизни, становилось ясно, что старик уже на краю разорения.

Конечно, он мог бы согласиться на развод или даже принудить Квинтилия к нему, но это было бы равносильно признанию своей ошибки. Нет, Руфо вполне мог тянуть с выплатой долгов ещё несколько лет, покрывая недостачи зятя, лишь бы иметь удовольствие держать его в своей власти.

Была бы ещё жива Ветула, кто знает… Но и она никогда не имела никакого влияния на упрямого сенатора, который не считал нужным вводить