Святитель Григорий Богослов. Сборник статей - Григорий Богослов , святитель (Назианзин) Страница 88

в себе поэзии, как наставительные беседы пламенной отеческой любви или задушевные советы верного и любимого друга. Все сделанные доселе общие замечания казались необходимыми для защиты собственно догматических или, как называет их сам поэт, «таинственных песнопений». Но в остальных лирических стихотворениях св. Григория никакой критик, хотя бы он был самый придирчивый или близорукий в суждениях, не может не видеть истинно художественного достоинства или, что то же, совершенного выполнения всех условий и требований лирической поэзии. Всего же ярче в сих творениях просвечивают высшие лирические совершенства, особенно сила чувствований, подробная живописность изображений и необыкновенное искусство сатирически разоблачать софистику равнодушных к добру. Стоит поговорить о каждом из сих свойств отдельно.

Поэтическое одушевление всего более зависит от твердости убеждения, от ясности представления и от величия изображаемого предмета. Недостаток твердости в стремлении к определенной и достойной цели бывает причиной того, что у светских поэтов нередко недостает истинного вдохновения тогда, когда изображают истинно высокое; наоборот, случается и то, что самые сильные и глубокие их чувствования кажутся притворными и пустыми, потому что возбуждены бывают предметами и желаниями личной исключительности, в которых более истинный взгляд не видит ничего достойного и важного. Но Богообщение – вот единственно высочайшая цель, стремлением к которой живо был проникнут св. Григорий Богослов и на пути к которой естественно встречал сильное препятствие в виде немощей человеческих и противодействие врагов спасения. Посему, как истинно ревностный служитель этой цели, обращает ли поэт свой взгляд на Бога, или на себя, или на мир, – он с истинным смирением изображает неисповедимое величие Творца, с сердечным умилением просит Его содействия на всех стезях своей жизни, как обыкновенно просят того, без чего не сознают возможности жить; с глубокой скорбью говорит о своем бессилии и своих немощах – как обыкновенно жалуются, когда живо сознают себя виновниками собственных великих несчастий и бедствий; с сильным огорчением воспроизводит пред собой неприязненные противодействия врагов духовного совершенства – как вообще оскорбляются несправедливыми притязаниями на отнятие того, в чем сердце находит единственное наслаждение и довольство. Таким образом, стихотворения св. Григория Богослова как в своем начале прямо исходят из сильного и глубокого чувства, так и в своем продолжении и окончании проникнуты и оживлены тем же чувством. Всего чаще они превращаются в молитвенный вопль страждущей души; но при всем повторении этих чувствований, единстве предмета, вызывающего молитву, этот вопль всегда принимает разнообразное выражение – то трогательного умиления, то глубокого смирения, то твердой веры и сыновнего упования, никогда не оскудевает в своей силе и сам собой напоминает слова известного другого поэта: «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв»[928]. Не менее, чем в молитве, энергия и сила чувства находят выражение в жалобах на собственную холодность сердца, однако в предыдущем[929] поэтическом изображении природы человеческой ярко просвечивает, повсюду замечается такое сильное чувство, которое при преобладании рассудка и при меньшем развитии сердца может даже представиться сентиментальностью. Нередко сила чувства выражается в великом негодовании на ничтожество предметов, обольщающих человеческое сердце; при этом речь естественно получает вид укоризненного порицания, например: «Все здешнее – смех, пух, тень, призрак, роза, дуновение, перо, пар, сон, волна, поток, след корабля, ветер, прах, круг, вечно кружащийся, и неподвижный и вертящийся, и разрушающийся и непременный»[930] и т. п. Св. Григорий так еще отзывается о настоящей жизни: «Смертным все трудно, богатство неверно, престол – кичение сновидца, быть в подчинении тягостно, бедность – узы, красота – кратковременный блеск молнии, молодость – временное вскипение, седина – скорбный закат жизни, слова летучи, слава – воздух, благородство – старая кровь, сила – достояние дикого вепря, пресыщение нагло, супружество – иго, многочадие – необходимая забота, бесчадие – болезнь, недеятельность расслабляет, чужой хлеб горек; словом, нет добра для людей, к которому бы не примешивалось зло, много путей, много бедственной жизни, и на каждом шагу встречаются свои скорби»[931]. Это не набор слов, но обыкновенный язык оскорбленного сердца, силящийся в самых кратких наименованиях предмета выразить все его свойства и все оттенки мыслей и общей их суммой удовлетворить требованиям чувства[932].

Иногда поэт, при особенном воспламенении сердца, делает обращения к отвлеченным и духовным предметам, представляя их как бы одушевленными и видимыми, но эти обращения, при исключительной ревности поэта о добродетели, вовсе чужды обычной у других неестественности и холодности; таково, например, олицетворение девства и супружества, мирской и духовной жизни, а также жалоба на демонские искушения. Вот как читается последнее олицетворение в стихотворениях против лукавого: «К Богу взываю. Что это? Беги от меня скорее, беги, злобный зверь, человекоубийца! Для чего тревожишь меня, не потерпев никакой обиды? Иди в своих свиней и наполняй глубины; они готовы принять тебя, низринувшегося в бездну. Но не прикасайся ко мне, иначе низложу тебя крестом: пред его державой все ужасается и трепещет от страха»; «Отойди, отойди от меня, неприязненный человекоубийца! Отойди, страшное привидение, неистовая злоба! Отойди! У меня в сердце Христос: Ему принес я в дар свою душу. Откажись от меня и беги скорее прочь! Ах! Помогите мне, Ангелы-предстатели! Ах! Ко мне приступает мучитель и тать; умоляю вас, друзья, избавьте меня от него!»; «Приходил, приходил ты ко мне, злобный, но остановлен. Как скоро заметил я дым, догадался, что будет и огонь. Сильное зловоние – явный признак змия. А я подъемлю крест. Он страж моей жизни, он связует собой весь мир и приносит его Богу. Убойся креста, отойди, не являйся вторично…»[933].

В наше время, пожалуй, для многих покажется даже странной такая сильная жалоба на демона-искусителя, но истина явления злых духов у аскетов, при их бдительном внимании к самим себе, возведена до аподиктически[934] очевидной аксиомы, и св. Григорий Богослов, конечно, неложно говорит о себе, что он и сам изгонял бесов; следовательно, ничего нет неестественного, когда он с такой жалобой отгоняет от себя диавола и, чтобы прогнать его, просит предстательства святых Ангелов.

Другое отличительное свойство стихотворений Григория – живописность, то есть такая подробность изображений, которая при полном наглядном представлении всех частных сторон мысли совсем чужда излишества и утомительности, которая и при обширности изображений умеет держаться сжатых и сильных выражений. Особенно в сем случае можно указать в качестве примера изображение суетности жизни человеческой, выгод и неудобств супружества, заблуждений язычества и языческих зрелищ, а также изображение притеснений богатыми и глубокой преданности Григорию его константинопольской паствы. Так, при изображении суеты человеческой жизни поэт сначала рисует картину довольства